«Милый друг мой Софья! Не обессудь, что не могу быть с тобой рядом в день твоего венчания. Не хочу тебе пересказывать мои горести. Не до того тебе теперь. Прими мое платье. Бог даст, ты будешь в нем счастливей, чем я. Его чуть-чуть заузить — и будет впору. Молю за тебя Господа, мой бесценный друг!»
Горшечников переехал в дом жены, и закончилась жизнь Сони Алтуховой, мятущейся и страстной души. Началась размеренная и обыденная жизнь Софьи Алексеевны Горшечниковой, супруги гимназического учителя.
Глава 22
Проклятье! Проклятье! Тьма, тьма застилает глаза, ужас ледяной лапой сдавил сердце. Как жить, с чем жить? С этим непонятным, не проходящим ужасом? Что происходит? Вот в том-то и штука, что нет ответа. Откуда берется ужас, откуда вырастает опасность? Она извне или изнутри? Изнутри кого? Его самого, Феликса Нелидова? О, нет, нет! Нет, ведь в последний раз он устоял, устоял! То, что, кажется, опять становилось неизбежностью, вдруг повернулось в другую сторону. Софья уехала и благополучно вышла замуж. Значит, не он центр зла. Нет, Софья, она не может считаться, он только позволил себе ее поцеловать и не более того. Разве? Разве это не самообман? Разве не являлась она тебе с мечтах и снах? Разве ты не позволил себе сильного желания? Нет, нет, ее нет больше здесь, она уехала. Она спасена. Она принадлежит другому человеку. Он знает это доподлинно, он узнавал окольными путями в Энске. Он, Феликс, не причинил ей никакого подлинного вреда. Да, она обижена, оскорблена. Но это не страшно по сравнению со смертью. Смерть? Неужели он ее провозвестник? Неужели действительно его произведения имеют такую силу, что могут порождать реальное действие? Да полноте, такого не бывает! Но ведь случилось же! И случилось три, целых три раза! Это не может быть простой случайностью!
Нелидов измучился от собственных мыслей, но ответа не находил. Не находил он и покоя. Его жег стыд за тот страстный поцелуй, за все взгляды, за все вздохи, которые он позволил себе в отношении Софьи. Он подарил ей надежду на счастье, и не только ей, но и себе. Но вовремя опомнился. Однако, как он мог так распуститься, так унизиться! Воспользоваться чувствами девушки, ее искренностью! Какой стыд, какой позор!
Он мрачно бродил по комнатам, которые опять погрузились в молчание и пустоту. Никто не нарушал покоя его медвежьего угла. Никто, кроме почтальона. Почти каждый день приходили отчаянные телеграммы от Рандлевского. Толкушин арестован. После смерти примы Кобцевой рухнул почти весь репертуар. Театру грозит гибель. Дело всей жизни Леонтия на грани катастрофы! Как он может отсиживаться в своей глуши и не примчаться в столицу? Надо срочно новую пьесу, иной типаж главной героини. Надо что-то придумать!
Но Феликс либо отмалчивался, либо писал сухо и коротко, что не имеет душевных сил на борьбу с негативными обстоятельствами. Если театру суждено умереть, пусть он умрет. Ему, Феликсу Нелидову, это уже почти безразлично. Он не пишет теперь никаких пьес, он вообще ничего не пишет. Оставьте меня все!
Но Рандлевский не унимался. Если бы не необходимость ежеминутного присутствия в столице, он бы уже давно примчался в Грушевку и изводил бы Нелидова лично. Но такой возможности у Рандлевского не было, поэтому он выплескивал все свои эмоции на бумагу, которая, казалось, кипела под его пером. Он припомнил товарищу всю их совместную юность, все общие мечтания, все достижения и поражения. Он взывал к совести. Он проклинал, он рыдал, умолял. Он страдал. Последние письма привели Нелидова в такое отчаяние, что он бросил листки бумаги неряшливым комком в угол комнаты, как комок грязи. Невозможно, невозможно это терпеть. Невозможно не отвечать, но и отвечать невозможно! Надо куда- нибудь деться. Провалиться сквозь землю? Это было бы совершенно замечательно!
Промучившись еще три недели, Нелидов принял решение снова ехать в Европу. Там искать утешения, новых впечатлений, новых сюжетов. Когда уже все было готово к отъезду, оставалось ненадолго заехать в Энск к нотариусу.
Нотариус принял его и быстро оформил необходимые бумаги. В случае скоропостижной смерти Нелидов распорядился своим состоянием. Когда закончилась процедура, Нелидов вышел на улицу и вздохнул. Дул холодный ветер с реки, промозглый и злой. Листья осыпались с деревьев, некоторые стояли голые, их украшением служили огромные вороньи гнезда, черными копнами налепленные почти на самых вершинах. Прохожих не было видно, все сидели по домам. Пробежала одинокая собака и сердито посмотрела на незнакомца, даже не облаяла, не до него, видать, тоже замерзла. Вдалеке виднелись крыши монастыря и купол храма. Нелидов немного задержал на нем свой взгляд. Там ли она венчалась? Дома ли она нынче? Что поделывает? Сидит у окна и читает книгу? Пьет чай с Матреной, ах нет, не с Матреной, у нее теперь муж есть. Нелидов побрел по дороге, которая уходила чуть вниз, город стоял на холмистой местности, высота которой определялась высотой берега реки. По обеим сторонам улицы громоздились дома чиновников и купцов, на задворках склады, амбары, сады. Он брел, не поднимая головы. Сейчас дойдет до поворота. До того угла и назад, к коляске, и долой. Сначала в Петербург — быстро, проездом, тайно, без визита к Рандлевскому, и — прочь, скорей в Европу.
— Феликс, — позвал тихий голос.
«Почудилось, немудрено».
Он поднял голову и остановился как вкопанный. Софья глядела на него из-за забора. На ней было домашнее платье, простое и безыскусное, поверху — шаль. Было видно, что она на минутку выбежала из теплых комнат по какой-то надобности и в этот миг узрела его за забором собственного дома. Софья выглядела не менее пораженной, чем он. Растерянные, они еще некоторое время стояли и молчали.
— Что же вы стоите на улице, Феликс Романович! — раздался решительный голос Матрены. — Негоже, негоже старинных приятелей за порогом держать. Пожалуйте в дом, сударь!
Матрена появилась за спиной хозяйки неожиданно, вернее, ни Софья, ни Нелидов ее не заметили, так как были поражены встречей.
— Вы позволите, Софья Алексеевна?
— Извольте, — она приблизилась к калитке и взялась нерешительно за щеколду.
— Будет ли это уместно? — сомневался Нелидов.
— Мужа все равно нет дома. Он в гимназии, обычно по четвергам он приходит очень поздно.
Софья отворила калитку, и Нелидов прошел в дом. Когда он шел, то не видел ничего, кроме кромки ее платья, пяток ботинок и маленьких каблучков, мелькавших перед его взором, когда она поднималась по широкой лестнице.
Матрена забегала быстрой мышью, туда-сюда, тотчас же появился самовар, пирожки, красное вино. Хозяйка немного пригубила вина. И через некоторое время ее щеки порозовели. До этого она показалась Нелидову бледной и скучной.
— Что-то вы не больно радостны, — заметил Нелидов. — Здоровы ли вы?
— Не очень деликатно для вас говорить о радости. Зачем вы тут? Зачем искали встречи со мной? — спросила Софья. Ее лицо не отражало никаких чувств, кроме усталости и недоумения.
— Поверьте, я вовсе не искал встречи с вами. Я просто шел по своим делам. Я тут проездом. Далее в Петербург, затем в Европу.
— Надолго? — она спросила, но ответ, видимо, ее совершенно не интересовал. Спросила, чтобы поддержать разговор, и отвернулась к окну.
— Еще не знаю, может, на всю жизнь. — Нелидов тоже стал смотреть в то же окошко на голый палисадник.
— А я вот на всю жизнь приговорена к этому заточению, к этому тупому загниванию, к этому недалекому и чванливому человеку, которого можно было терпеть как старинного приятеля, но совершенно невозможно выносить в качестве мужа! — выпалила Софья, да так неожиданно резко, что Нелидов чуть не подскочил на месте.
— Но как же так? Зачем, зачем тогда вы шли за него? Разве не было никого достойнее?
— Вы! Вы казались мне достойнее всех, но я ошиблась. Вы оказались самым гадким и подлым.
