Последующие дни были примерно такими же. Эта неделя принадлежала Андрианне.
Во вторник утром Джонатан выдернул ее из постели, чтобы свозить в аэропорт Санта-Моника.
— Мы куда-то собираемся?
— А что, могли бы! Мы могли бы отправиться в любое место, куда бы ты только не захотела. Любое место во всем огромном мире. Назови! Что Андрианна хочет — то и получит.
Но из аэропорта Санта-Моника они прямиком отправились снова домой, в Бель-Эйр, а оттуда прямо в постель, где Андрианна делилась своими впечатлениями от увиденного ею реактивного самолета, недавно приобретенного Джонатаном у одного нефтяного магната араба, который срочно нуждался в наличных деньгах. Кстати, на фюзеляже самолета огромными желтыми буквами было выведено: АНДРИАННА. Она спросила:
— Зачем?
Все, что мог или, вернее, пожелал ответить Джонатан, было стереотипно, вроде того, что это была очень удачная сделка, что он всегда хотел иметь личный самолет и что, в конце концов, почему бы и нет?
И все-таки она чувствовала, что дело не только и не столько в его желании иметь свой самолет. И сам самолет, и особенно ее имя, выведенное на фюзеляже… Здесь было что-то от его любви к ней… Что-то от любовного дара…
В среду Джонатан также не пожелал идти на работу, а взял ее в «Дизайн Центр», где они сделали покупки для дома, позавтракал с ней во внутреннем дворике «Бистро Гарденс» в Беверли-Хиллз, где, оглядев придирчиво завтракающую публику, объявил, что она является самой красивой там женщиной и настоящим подарком для кафе. После этого он повел ее в «Тиффани», где купил ожерелье с рубинами и античным золотом.
— Джонатан, а ты уверен, что у тебя слишком много времени, чтобы тратить его подобным образом?
— Я скажу по-другому: у меня нет и не может быть времени ни на что другое. И никаким иным образом я тратить свое время не буду.
«Дар любви».
В четверг позвонила Пенни. Она сделала это через посредство офиса Джонатана, так как до сих пор не знала их домашнего номера.
— Мы в Аспене, — говорила она. — Гай устал кататься по Техасу и сказал, что истосковался по лыжам. У нас тут такая хибара — на десятерых. Как насчет того, чтобы присоединиться к нам?
— На ваш медовый месяц? — недоверчиво спросила Андрианна. — Так или иначе, я думаю, ничего не получится. Джонатану надо думать о делах. Ему надо идти на работу.
Но сам Джонатан возразил ей. Он сказал, что он должен решить только одну задачу — сделать свою жену счастливой. Кроме того, было бы забавно познакомиться с ее друзьями поближе и немного покататься на лыжах.
И поэтому они отправились в Аспен. На их новом самолете. Это было удивительно. Больше того — это было здорово! А когда они встретились все четверо, им было легко. Создавалось такое впечатление, что Гай и Джонатан были закадычными приятелями с детства.
Но она знала, что этим впечатлением она обязана только Джонатану, только его усилиям.
«Дар любви…»
28. Весна 1989 года
Андрианна полулежала в шезлонге в своей спальне и предпринимала попытки расслабиться, проглядывая «Архитектурный дайджест» до тех пор, пока на обед не пришел домой Джонатан. Это был еще один возбужденно-лихорадочный день в серии других возбужденно-лихорадочных дней в течение нескольких изнурительных месяцев. Никогда, даже в самых своих дерзких грезах, она не могла себе представить, что женщина, которая не имеет интересной работы, — можно назвать и по-другому, но смысл не изменится, — которая не имеет детей, зато имеет штат слуг в количестве пяти человек, может быть всегда такой занятой и так сильно уставать.
Но она не хотела, чтобы Джонатан заметил, как она устает. Первым делом она очень не хотела, чтобы у Джонатана появились подозрения о том, что она, может быть, выполняет слишком много дел. А она обставляла их дом без помощи профессионального дизайнера, следила за домом, брала уроки кулинарии, посещала лекции по кинодраматургии. Одного этого, казалось, было достаточно для того, чтобы уставать до последней степени. Но она еще и летала туда-обратно к Хернам в Северную Калифорнию, помогать им приобрести землю, на которой планировалось строить детскую клинику.
Он мог даже сказать ей однажды, что они уже достаточно сделали для Хернов и их будущей больницы, что ей следует уже переключить свою благотворительную энергию на лос-анджелесские организации. Разумеется, и там было кому помогать, и она отлично знала, что ему будет очень приятно встречать ее имя в лос-анджелесских газетах, в социальных колонках, где ее будут называть спонсором благотворительных вечеров или сопредседателем каких-нибудь благотворительных фондов. Но он не говорил ей этого, а всячески поощрял ее заботу о детской клинике, даже предлагал лично слетать туда и оказать помощь во всех мероприятиях, связанных с приобретением земли — в этих вопросах он был экспертом. Он даже шутил:
— В конце концов, я ведь заинтересованное лицо! Ведь это они мое приданое тратят!
Разумеется, она говорила ему, что его участие в деле не обязательно. Она просто не могла позволить ему ввязываться в проект Ла-Паза, хотя и сам Джерри Херн приветствовал бы это, и его Мелисса, которую в процессе своих частых посещений в последнее время Ла-Паза она узнала очень хорошо.
Мелисса Херн была самым жертвенным человеком из всех, кого Андрианне приходилось встречать. Не считая, разумеется, Джерри Херна и, конечно, Джонатана, который, казалось, весь мир готов был подарить Андрианне, если бы это было возможно. Но Мелисса, понятно, была жертвенной в другом смысле.
Андрианна была уверена в том, что Джерри Херн, даже если бы у него были необходимые деньги, никогда и в голову не пришло бы дарить своей жене кольцо с огромным изумрудом, какое Джонатан недавно подарил ей, Андрианне. Но Джонатан подарил ей это кольцо вовсе не просто так: он стремился тем самым «побить» изумруд, подаренный ей в свое время Джино Форенци. Этот изумруд, когда продавали коллекцию, потянул на самую высокую цену. Он был своего рода «жемчужиной» всей коллекции драгоценностей Андрианны.
Когда вскоре Джонатан принес домой купленный им самим изумруд и надел кольцо с ним ей на палец, она почувствовала, что, даже не задав ей ни одного вопроса по поводу проданной коллекции, Джонатан прекрасно догадывался о том, что тот изумруд был подарен ей именно Джино. Каким образом он мог об этом догадаться? Этому она не находила объяснения, хотя подозревала, что это — одно из ярких проявлений его экстраординарного мужского инстинкта.
Он надел ей это кольцо с изумрудом на третий палец правой руки, так как на левой она уже носила великолепный бриллиант. Она спросила его, следует ли ей носить это кольцо постоянно, как обручальное. В душе же этот ее вопрос звучал несколько иначе: хотел ли он, чтобы она носила это кольцо постоянно?
Его ответ был краток и по существу:
— Черт возьми, по-моему, его лучше носить всегда! К чему упрятывать такую красоту в ящик? Пусть он сверкает на свету.
Джонатан считал, что, если у человека есть чем щеголять, он вполне имеет право делать это. А критики пусть идут к черту. Но в истории со своим кольцом он просил у нее одолжения и для ясности обратил все в шутку.
— Прошу тебя об одном на коленях: не консультируйся по этому вопросу с Николь! Потому что я должен заявить тебе со всей серьезностью: у меня совершенно отсутствует желание выслушивать ее
