– Я не местный, – сказал Ковригин.
– Ну да. Я будто забываю об этом…
– И мне до сих пор не понятен смысл со ставкой на кого-то, – сказал Ковригин. – А я словно бы, поставив на Древеснову, изменил её судьбу и обеспечил ей фарт. Но я не собирался ставить ни на какую Древеснову!
Его слова будто бы не были услышаны Острецовым.
– Где же теперь искать Хмелёву? – спросил Острецов.
– В Москве, – сказал Ковригин.
– Вы так уверенно говорите об этом! – удивился Острецов. – Вы что-то знаете о ней…
– Предполагаю, – Ковригин заговорил менее решительно. – Логика её поступков мне неведома. Но если её не оказалось в Журине, то, стало быть, она должна быть в Москве. Это – не знание. Это – интуиция. Это – догадка, какая может и рассыпаться. Если бы Хмелёва отыскалась у вас, тому бы нашлись объяснения. Пусть и самые странные. Но находка Древесновой догадки превращает в загадки. Впрочем, вам, возможно, понятны смыслы появления Древесновой…
– Если бы… – вздохнул Острецов и, испросив у хозяина номера разрешения, раскурил трубку.
– Написать в журнал о синежтурских подносах, – сказал Ковригин, – я попрошу кого-нибудь из местных. Веру Алексеевну Антонову, например, она человек толковый…
– Разумная мысль, – сказал Острецов. – Бывают и неразумные… Между прочим, краевед Уколов и специалист Питсбург от заслуженных ими денег не отказались.
– Их дело, – сказал Ковригин. – Кстати, ваш Питсбург такой же специалист и Питсбург, как Бе. Моисеев – танцор и певец. Наведите о нём справки. Словарный запас его совершенно не соответствует легенде о его фокусах. Да и фокусов в подземелье он никаких не совершил, был беспомощен.
– Но вход-то в замок он отворил, – заметил Острецов.
– Отворил его я, – сказал Ковригин. – Пусть и мысленно. Увидел выцарапанное «Открыть не смогли», вспомнил все наши усилия, сообразил, что мы не успели или не догадались попробовать, и указал Питсбургу на замковый камень.
– Опять, Александр Андреевич, вы произнесли «мы»! Случилось слияние вас с вашим отцом! Случилось ведь, а?
– Если и случилось, то вышло оно болезненным, с потратой чувств и энергий. И оно могло произойти лишь с близким мне человеком. В личностях других мне поселиться не дано. Натуры той же Марины Мнишек или Петровой сестры Софьи Алексеевны могут мне лишь приоткрыться, да и то не с помощью ясновидения или телепатии, а моими способностями к догадкам. Или действиями моей фантазии. Порой – и «по аналогии».
– Вы будете писать пьесу о Софье? – спросил Острецов. – Для кого, если не секрет? Для Елены Михайловны Хмелёвой? Или для самой…
– Ни для той, ни для другой, – помрачнел Ковригин. – Для себя… А скорее всего, и не буду…
– Где всё же теперь Хмелёва и что с ней? – сказал Острецов.
– Вы уже пытались гадать об этом, – сказал Ковригин. – Повторюсь: в Москве. А что с ней? Не знаю. Затаилась и что-то выжидает. Здесь её не оказалось, что меня удивило лишь отчасти. Удивило меня присутствие Древесновой. Есть одно предположение, но оно до того мне противно, что я не желаю его высказывать.
– В Москве, – сказал Острецов, – вы станете её разыскивать?
– Нет, – сказал Ковригин. – Не стану. Если бы я ей был нужен, она бы меня нашла. К тому же я ей теперь не доверяю. А хмель умиления ею истёк в воздухи. И я, опытный человек, порой – циник, сейчас удивляюсь: как это я втянулся в столь сомнительное и опасное для меня предприятие.
– Я был опасен для вас? – спросил Острецов.
– Да, – сказал Ковригин, – ещё несколько дней назад вы готовы были меня истребить.
– Вы правы, – кивнул Острецов. – Вчера меня спросила об этом же Наталья Борисовна Свиридова.
– Очень трогательно, – сказал Ковригин.
– И не только спросила, но и пальчиком пригрозила. Наивная женщина. Хотя могу только позавидовать вам. Я её успокоил. После высвобождения Древесновой никаких мстительных чувств у меня к вам нет. Значит, Хмелёва в Москве, – и Острецов высыпал пепел из трубки в пепельницу.
– Предполагаю, – сказал Ковригин. – И предполагаю, что вы знаете об этом лучше меня. Доверия у меня нет не только к Хмелёвой, но и к вам, Мстислав Фёдорович. Ну, Хмелёва – ладно, в ней могли взыграть блажи актёрки… Но вы-то… Слышал, увольняете архитектора и консультантов проекта восстановления замка. При этом укоряете себя простодушием. Позвольте вам не поверить. Владелец домен, плавильных цехов, конвейеров с машинами на гусеничном ходу и прочего, даже и получивший их по наследству или противо воли, не может быть простодушным, он расчётливее новейших компьютеров.
– Ещё он, естественно, и злодей, – вставил Острецов. – Но неужели и в любви он не способен быть простодушным или ослеплённым?
– Насчёт любви не знаю, – сказал Ковригин. – В любви, может, и да. Но не в делах.
– А не могли ли быть вызваны деловые расчёты упомянутого вами злодея романтическими чувствами? – сказал Острецов. – Предположим, злодей этот в пятнадцать отроческих лет узнав, что он родственник Турищевых, связан ветвями фамильного древа с Голицыными, Шереметевыми, Строгановыми, предки его жили в Журине, возмечтал стать владельцем родового гнезда и почти к сорока годам стал им. Но для этого пришлось потрудиться, получить дипломы четырёх заведений: Института стали в Москве, потом схожего в Гельзенкирхене, побывать подручным сталевара в Люксембурге, а потом для развития интеллекта годы провести в Кембридже и Сорбонне…
– Слышали о Сорбонне, – не выдержал Ковригин.
– Как же! Как же! Известно, вы там читали лекции на Восьмом факультете.
– Я провел там всего четыре занятия со славистами, – сказал Ковригин. – Защитил кандидатскую об Иване Александровиче Крылове-журналисте. В связи с Иваном Александровичем меня и пригласили…
Засмущался и замолчал. Экий гусь! Расхвастался! Мол, за вами там Кембриджи и Сорбонны, но и я не лыком шит.
Лыком шит, лыком! Хотя лыко, возможно, и не самый худший материал для поделок.
Ко всему прочему его похвальба примяла серьёзность их разговора, и дальше могло пойти раскланивание с приседаниями.
– Работа десятилетней давности, – начал будто бы оправдываться Ковригин, – ценности средней. Но в ней проявился мой эссеистский подход к материалу. А с Сорбонной были у нас тогда контакты, и можно было подзаработать…
– Не уничижайте себя, Александр Андреевич, – сказал, усмехнувшись, Острецов. – При этом от денег Сорбонны вы не отказались, а моим гонораром брезгуете. – Я не сказал, брезгую… Я имел в виду другое…
– Ну да, продолжим мысли о злодеях… – сказал Острецов. – Да, в моих преуспеваниях был и случай, было и наследство, именно из Франции, но, конечно, удачливое движение их, моих преуспеваний, происходило по извилистым дорогам безобразий девяностых годов, оно и занесло меня в форбсовские списки. Что же касается увольнения архитектора и консультантов…
– Причина их увольнения, надо понимать, – сказал Ковригин, – в том, что они якобы не смогли предугадать и тем более отыскать в бумагах тот самый подземный ход, каким мы вчера путешествовали. Но вы-то, деловой человек, с пятнадцати лет живший в мечтах (и с расчётами) о Журине, не могли не догадываться, что такой ход есть и есть подземные ходы с других боков здания. А изображаете из себя простодушного романтика.
– Ну, предположим, вы правы, – сказал Острецов. – Этот вздорный балабол архитектор Возницын и его остолопы подручные мне надоели. Но на гласный разрыв с ними я долго не решался. Опять же из опаски шума в СМИ.
Теперь пусть шумят. Но я не знал, где укрыт северный подземный ход. В чертежах значилось лишь «ч. пасть». Или даже «ч. пуп». Так что ваш приезд вышел полезным. И многое ускорил. Или подсказал.
– В частности? – спросил Ковригин.
– Хотя бы два места. То, где разволновался Питсбург. И то, где устроена система зеркал. Они упомянуты
