границе с Китаем. Джаркент-Жаркент… Бывший Панфилов… Но до него от нас километров двести. Какие интересы там могут быть у вашего… то есть у Ковригина?» – «Не знаю, – сказала Свиридова. – И они ведь не пели про Джаркент». Под сомнением у неё был теперь не только Джаркент, но и сам Аягуз. Не подшутили ли над ней чистильщики обуви в Синежтуре? И что за харя наблюдала за ней из-за колонны в ресторане «Лягушки»? Единственно, что приободряло Свиридову, так это пока не отмененные сведения о двух тетрадях в клеточку. «Они пели, – сказала Роза Екимбаева, – о сдвиге ветра, о смещении полетов птиц, о вставшей траве, о кувырканиях в воздухе кондоров, о небесной музыке, о скором прилёте нездешнего корабля с железными боками и с пивом в буфете…» – «Ну, насчёт корабля это понятно, – рассудила Свиридова, – в соседней области – Байконур. А небесную музыку исполняли, случайно, не на африканских вувузелах?» Екимбаева расстроилась, чуть ли не расплакалась, пробормотала: «Небесную музыку издавала свирель, большая, как оркестр…» – «Извините, Роза! – спохватилась Свиридова. – Я не хотела вас обидеть… Просто я в унынии. И не могу понять, при чём тут Джаркент?..» – «В зале, – сказала Екимбаева, – растолковали так. Увядшая, засохшая уже трава встала, и будто бы стебельки её потянулись на юго-запад, а там Джаркент. Птицы обычно облетали Джаркент, а нынче они охотно планируют к нему. И ветер туда дует. И кондоры, коих прежде здесь и не видели, кувыркаются и балуются в воздухе, будто опьяненные небесной музыкой, именно к юго-западу от Аягуза. Тут и ясновидящими не надо быть, чтобы ощутить, куда идёт Ковригин и где происходят его нравственный подъём и духовное просветление».
– Ну, если всё так… – задумалась Свиридова.
– Всё именно так, замечательная Наталья Борисовна! – воскликнула Екимбаева.
– Ну, если всё так, – уже решительно сказала Свиридова, – надо мне поскорее добывать какой-нибудь вездеход и отправляться вдогонку за Ковригиным. Просветление просветлением, а условия контракта торопят.
– С вездеходом проблем не будет, – сказала Екимбаева. – И надо подобрать толкового проводника.
Сбор можно было признать завершённым, и Свиридова поблагодарила всех, принявших в нём участие. Особенно акынов с их замечательными музыкальнопоэтическими импровизациями. Акыны четвёртой и шестой бороды, выслушав Свиридову, стояли гордые и будто бы победившие в сегодняшнем айтысе.
В редакции Свиридову ждали новости. Сетями газетчиков был отловлен и доставлен в редакцию свидетель продвижения на юго-запад сухими тропами Ковригина. Про Ковригина свидетель ничего не слыхал, а встреченного путешественника называл Дервишем. Сам свидетель, дунганин из предгорного кишлака, свежий хозяин чайханы, тоже путешествовал, имея под собой разумного осла, посетил родственников с намерением узнать семейные секреты приготовления лагмана и корейской моркови, по дороге домой уже добрался до Сарканда, это между Джаркентом и Аягузом. Там и был отловлен. Дервиш, как и живность вблизи него, заинтересовали начинающего ресторатора, и он, свернув с ними, провёл в компании с Дервишем час, а то и два, при этом осёл по кличке Блистательный из-за лишних километров скандала не учинил. Дервиш был будто немой, шёл утонувший в своих мыслях, а во время привалов быстро доставал две тетради, открывал их и тыкал в бумагу пальцами, то ли угадывались ему в белизне строк невидимые другим тексты, то ли сам он желал оставить в тетрадях собственные слова или знаки, но не имел для этого ни карандаша, ни ручки. Ресторатор, облагодетельствованный секретами лапши для лагмана, готов был снабдить Дервиша ручкой, но в ней успела засохнуть паста. Дервишем же путешественника назвал его спутник, или, может, администратор (именно он распоряжался виноградным напитком и провизией), козлоногий мохнатый мужик, или просто козёл с лицом мужика европейской наружности. Этот всё же позволял себе разговаривать, и от него свидетель узнал, что идут они с Дервишем в Джаркент за грецкими орехами.
Через час ресторатор-чайханщик, усердием силы воли, всё же смог удрать (вырваться) из процессии Дервиша и его администратора и заставить себя и осла Блистательного повернуть в сторону Аягуза. Он испугался. Почувствовал, что движение в Джаркент за грецкими орехами втягивает его в свою энергетическую трубу (или воронку?) и что осел его не скандалит не по причине благоразумия, а потому, что ему тащиться вслед за козлоногим мужиком в радость. Особенно, когда звучала небесная музыка. Чайханщик был меломан, уважал Кобзона и Земфиру, а музыка с небес напоминала ему аранжировки Джеймса Ласта. Иначе откуда появились бы здесь кондоры и, заслушавшись, никуда не пролетели, а принялись дурачиться и кувыркаться? Никакой оркестр Ласта на редких облаках не сидел, а звуки издавала на земле свирель козлоногого, но, возможно, взлетая вверх, в колебаниях воздуха, голос свирели приобретал громкость и оркестровое звучание. Эта-то свирель, по мнению чайханщика, казалась особенно сладостной, а потому и опасной. С мнением его был, похоже, согласен и разумный осёл. Именно свирель и её звуки, рассудил чайханщик, и устраивала сдвиги ветров, и приманивала к себе живность степи. И мелких грызунов – тушканчиков, байбаков, полевок, пеструшек, и всяческих жужжащих и ползающих – проснувшегося вдруг комарья, червей, жуков, улиток, среди них – крупных, прежде чайханщиком не виданных, и ящериц, и змеек, и влажнобоких лягушек. Но это всё мелкота. А семенили за козлоногим мужиком и особи повнушительнее – зайцы, сайгаки, лисы, порой рыскали волки, вроде бы пока сытые, однажды чайханщику померещился снежный барс, говорят, сородичи его ещё водились не так далеко отсюда, в горах Тянь-Шаня, и чайханщику стало страшно. А что говорить о птицах?
Каких только птиц не подняла на крыло и не поманила за собой свирель козлоногого! И не слишком любящих полёты кёкликов – горных куропаток, и чёрных жаворонков, и здешних синих птиц («Ещё и синих птиц! – возмутилась Свиридова. – Ни в каких вереницах за синими птицами Ковригин не потащится! Искать в тетрадях потаённые смыслы – это он может, но чтобы ползти в веренице!..») Степь, по представлениям чайханщика, любителя и знатока её (так выходило), в местах продвижения козлоногого и его орды как бы дыбилась, словно гигантский крот вздымал могучей спиной пласты земли и всяческую живность над собой. «Или не крот, а подземный Геракл», – предположила Свиридова. Причём движение орды козлоногого, пусть порой и нервное, проходило мирно. Никакая тварь никого не обижала, напротив, все будто бы уважали друг друга, не капризничали, не буянили, не раздражались из-за проявлений особенностей чужих натур, скажем, из-за возмутительно-противного писка прибалхашского комарья. Но это когда играла свирель. А как только она замолкала, хотя бы и ненадолго (козлоногий дважды устраивал привалы и задрёмывал на десять минут, пробовал играть на свирели Дервиш, но не мог и снова принимался водить пальцами по белым страницам). Так вот, как только утихала свирель и обрывалась небесная музыка, все, пожелавшие пойти в Джаркент за грецкими орехами, вспоминали, кто они и кто рядом с ними, и уж тут к особям посущественнее других приходило ощущение голода и желание сейчас же перекусить. И перекусывали. Волки, хотя и не выглядели отощавшими, да и прежние привалы случались не так давно, бросались на зазевавшегося сайгака и рвали живое ещё мясо. Огненный корсак, только что грациозный в движениях, суетился, отлавливая зайца. Камышовые коты, проявляя чувство высокомерия или даже брезгливости ко всякого рода вонючим мышам и тушканчикам, с охотой были готовы откушать горных куропаток. Лягушки, до того смиренные или даже безропотные в дороге к грецким орехам, осёдлывали невиданных пока в степи улиток и вытягивали из хитиновых доспехов их желеобразные тела. И понятно, в выгоревше-примятой траве и над ней начиналась суета насекомых с их интригами и злорадствами. Но вставал козлоногий, протирал лапой (или всё же рукой?) веки, подносил к губам свирель, и движение чаящих неизвестно чего или хотя бы страны Беловодии (когда- то страну Беловодию старались отыскать на Алтае в верховьях Иртыша) возобновлялось. И это снова было путешествие благонамеренных, беспорочных, но и чем-то напуганных тварей.
Во время привала чайханщик и его осёл и решили сбежать. Они увидели, а главное, поняли, что их надумал сожрать записанный в Красную книгу зелёными чернилами, обладающий неприкосновенностью, а потому и наглый снежный барс. Ужас ошпарил чайханщика. Ужас панический. И осёл начал дёргать его за штаны. А чайханщик знал смысл этого жеста животного. И барс-то обнаружил себя лишь на мгновение. Но и по хитроумным и нетерпеливым повадкам хищника был ясен его голодный умысел. Третьего привала нечего было и ждать. Чайханщик подошёл к Дервишу, отпившему из баклаги козлоногого, поделиться удивлением и страхами, но тот не произнёс ни слова. Его будто ничто не интересовало. Ни в орде козлоногого, ни в самом себе, ни в мироздании. Но о чём-то он всё же думал. В тетради заглядывал. И тогда чайханщик понял, что барс, не обнаружив в шествии хотя бы осла Блистательного, намеченного на обед, именно этого малохольного Дервиша и сожрёт.
Может, уже и сожрал.
Может, и где-нибудь здесь, неподалёку. Там наверняка шлялисъ незамеченными и другие редкие барсы.
