Со времени побега чайханщика из орды, а осел несся под ним со скоростью истребителя пятого поколения, прошло часа четыре, и, конечно, обеденный привал должен был уже произойти.
Понятно, какие энергетические возбуждения вызвали в Натали Свиридовой новости от чайханщика. Она сама готова была сожрать озверевшего снежного барса. В Аягузе всё завертелось, закрутилось и изошло пузырями. Кстати (именно кстати!) вспомнили, что среди прочего Наталья Борисовна Свиридова (после каких-то дней Москвы в Астане) имеет звание народной артистки Казахстана. Вертолёта, правда, не добыли, но обеспечили её экспедицию двумя вездеходами. В одном из них разместили и акына четвёртой бороды с поручением слушать и запоминать предсказанную им музыку в небесах. По просьбе Свиридовой был придан экспедиции охотник на крупных хищников и два зверолова с сетями.
Прикатили в Сарканд. Далее продвигались на югозапад, по рисунку, со стрелками, чайханщика. Сам чайханщик, до недавних пор – учитель астрономии, возвращаться к козлоногому со свирелью отказался. Пока не освою рецепт лагмана, заявил он, даже и под ружьём не поеду. И осёл не советовал.
Добрались до стоянки кочевников, возле которой, по словам чайханщика, и затевал кровавые преступления снежный тянь-шаньский барс. Валялись тут кости, рога, мелкие и большие, перья разных расцветок и форм, будто бы вылизанные, а иные и превращенные в крошённую скорлупу хитиновые панцири крупных улиток («виноградных…» – определила Свиридова). Рассматривать необглоданные кости Свиридова не стала, её и так чуть было не вырвало. А в небеса словно бы упирался световой столп, медленно сдвигавшийся к юго-западу, в высях его то и дело возникали сполохи, оранжевые, фиолетовые, даже зеленоватые. И музыка звучала, то неспокойная, оркестровая, то тихая, именно пели свирель и флейта, то доносились до Свиридовой тоска и тревога любимого ею дудука. Надо было спешить, но Свиридова повелела спутникам, даже и акыну с домброй, за исключением, понятно, водителей, хотя бы до следующего привала пройтись пешком. Ведь Ковригин путешествовал здесь пешком, и надо было ощутить тяготы его похода. Блажь, конечно, но пошли. И вездеходы поплелись, потянулись за приезжей дамой.
Из живых существ встретился экспедиции лишь серый камышовый кот. Назвался Тимофеем. Шёл он неизвестно куда, но явно не вдогонку козлоногому. На людей и автомобили взглянул высокомерно и дерзко, только что не сплюнул. На вопросы не ответил и поискам не помог. Пожалуй, и музыка с небес его не трогала. Пройдя метров двадцать, кот на жёлтом бугорке принял бойцовскую позу в ожидании, не станут ли его отлавливать, потом успокоился, встал, потянулся, пометил степь, задрал и распушил хвост и пошел дальше дорогой своего совершенного выбора.
– Ну, ладно, – сказала Свиридова, и экспедиторы с облегчением поспешили к внедорожникам.
Теперь Свиридова торопила. Но кочевников Козлоногого и след простыл. Если не считать остатков удовлетворения видовых голоданий на привалах. Будто бы Козлоногий и его спутники с мест привалов улетали. Но Свиридовский Дервиш прежде летать не умел.
Единственно, не утихала музыка в небесах, и всё громче, нервнее, обещанием печалей звучал дудук, вовсе не имевший отношения к грецким орехам. А Свиридову била дрожь предощущения дурного.
При въезде её в Джаркент музыка в небесах в мгновение оборвалась. Будто была отключена камышовым котом. И не единая тварь, предположительно, должная было бы кочевать с козлоногим, нигде обнаружена не была. Ничто вокруг не шевелилось, не квакало, не шуршало, не трещало по привычке и не фыркало. Может, и Дервиш существовал внутри прокатившегося в степи миража? Свиридова взволновалась.
Встречали её в Джаркенте с цветами важные местные люди, разных значений и пород.
– Спасибо, – сказала Свиридова. – Сейчас не до речей и автографов. Это потом. Где у вас торгуют грецкими орехами?
Торговали на Уйгурском рынке. А уже вечерело. На погоню за кочевниками ушло пять часов. Может, и больше. Но восточные базары шумят чуть не до ночи. Через пятнадцать минут Свиридова была в ореховом ряду. Присутствие здесь Дервиша она ощутила сразу, ещё и не увидев его. И это, несомненно, был Ковригин. Но прежде Свиридова обратила внимание на козлоногого мужика, набивавшего орехами рогожный мешок. Козлоногий обернулся, выкрикнул что-то на неизвестном Свиридовой языке и бросился, подпрыгивая и взлетая над гудевшими в проходах людьми, к выходу с рынка. При этом волок на плече два полных уже мешка.
– Сашенька, – спросила Свиридова, – как ты себя чувствуешь?
Ковригин взглянул на неё с недоумением.
– Ты меня не узнаёшь? – испугалась Свиридова. – Я Наташа Свиридова.
– Ну и что? – нехотя сказал Ковригин. – Копьём бесчувственным проткнул он шкуру сказочного вепря.
– То есть ты уже не Дервиш! – воскликнула Свиридова.
– Ну и что? – сказал Ковригин, и веки его готовы были склеиться.
Среди важных людей Джаркента к Свиридовой прибился удалец средних лет со светлым чубом георгиевского кавалера Иван Артамонович Поскотин, из семиреченских казаков («Семиреки – вперёд!»), ныне фермер-коневод и производитель кумыса. В прошлое посещение Ковригиным Джаркента они познакомились и хорошо, именно с возгласами «Семиреки – вперёд!», провели время.
– Вашему Сашеньке, – сказал Поскотин, – следует отоспаться, а там посмотрим! Это же надо без толку прошагать двести километров!
Разместили Свиридову и Ковригина в бывшем Доме Крестьянина, отчасти перестроенном, имелись в нём теперь одиночные номера. Ковригин рухнул на кровать не раздеваясь и отправился в далёкие сны. Свиридова посидела над ним сострадательной матерью и расплакалась. Ей стало жалко себя. Что она гонялась за призраком любви? Никто её не любил, а все страстные её обожатели остались в сыгранных спектаклях.
В дверь номера постучали. Иван Артамонович Поскотин приглашал Свиридову в ресторан при гостинице. Ковригин спит, дышит ровно и будет почивать долго, а потому нет ничего дурного, если Наталья Борисовна перекусит и хотя бы полчаса посидит в обществе людей, кому Александр Андреевич Ковригин приятен. Свиридова капризничать не стала, выламываться перед людьми, пришедшими ей на помощь, было бы глупо, некрасиво было бы. Застолье шло весёлое. Повод вышел межгосударственный, и Свиридову дважды уговорили выпить. За успешное завершение поисков. И за таможенный союз с безвизовым режимом. И тут Свиридова скисла. Снова жизнь её и будущие дни представились ей горькими.
– Что с вами, Наталья Борисовна? – обеспокоился семирек Поскотин. – Я понимаю, и вы устали, и вы нервы потрепали в этом дурацком путешествии. Но теперь-то всё будет хорошо!
– Что хорошо? Что хорошо-то? – воскликнула Свиридова. – Ковригин будто и не человек теперь, а сухой листок, сдутый ветром с ветки, он невесомый и плоский, он вот-вот втиснется в щель другого измерения, а там и исчезнет.
– Ну, Наталья Борисовна, – заулыбался Иван Артамонович, – насчёт этих сухих листочков, невесомых и плоских, есть простое и верное средство. Мы пришли в Семиречье из Сибири, и уж конечно, в моём владении стоит хорошая сибирская баня по-чёрному. Заберём Ковригина, протопим баньку, и вы увидите, что Александр Андреевич вовсе не невесомый и не плоский. И ни в какие неведомые измерения он не упрыгает. Но непременное условие. Кто-то должен быть рядом с Александром Андреевичем, вдруг он, ослабший в походах, поскользнётся и свалится на пол. И конечно, кто-то должен потереть ему спину, иначе процедура оздоровления выйдет неполной…
– Что вы на меня так смотрите? – спросила Свиридова.
– А что в моём взгляде такого удивительного?
– Но я… – пробормотала Свиридова, – я же не банщик… Я этого не умею…
– Придётся вам, всеми любимая Наталья Борисовна, – улыбнулся Поскотин, – совершить подвиг. Впрочем, если нет желания, то и не надо. Банщицы найдутся. Но полагаю, что ваш подвиг… вышел бы и вам на пользу… А может, был бы вам и в сладость…
59
Между тем Свиридова позвонила Дувакину и сообщила, что Ковригин нашёлся и вроде бы идёт на поправку. О подробностях не рассказала, в частности о том, в чём состоит поправка Ковригина. Просила подумать, как Ковригина доставить в Москву. Ковригина несколько оживили банные процедуры и требовательно-ласковое участие в них Свиридовой, но он по-прежнему был слаб и, главное – странен, ему, наверняка, не повредило бы внимание столичного психиатра или психоаналитика.
