да, и я актриса, но не радуйся и не заблуждайся, в быту актрисой я уже отыграла. И с тобой я – просто женщина, бескорыстная и наивная.
– Наивная! – усмехнулся Ковригин.
– Именно наивная, раз я тебя люблю. Но не будем сейчас раздавать друг другу тюльпаны в сиреневом чаду.
А Хмелёва жила Блиновым одурманенная. Женщина она была, мужиками не избалованная, сцена и роли – главное, сила её Пигмалиона и его умение казались ей совершенными, сравнивать их было не с чем, Острецов вёл себя по отношению ней деликатно, излишне нежно и осторожно, потому что, по мнению Блинова, как мужик он был слаб. И она поверила Блинову. Но важнее было то, что Блинов запугал её стенами и воротами Журинского замка и заманил её в светлых грёзах на Бродвей и в Голливуд. Ей стало казаться, что она живёт в испуге послушания и на подмостках Синежтура так и завянет, а потом и засохнет.
Блинов всего лишь несколькими словами направил Хмелёву в вольный полёт с импровизациями. Ошибкой было бы посчитать, что Хмелёва лишь осуществляла порученное ей задание (или предложенную ей роль). Обманывать Ковригина ей противно. Быть только актрисой в их с ним путешествии она не могла. Вышло бы – нечестно. Она ощущала себя женщиной, взволнованной Ковригиным. В ней происходили вариативные смешения чувств. Или, скажем, вибрации чувств. Были моменты (и не моменты даже), когда она чувствовала, что влюбилась в Ковригина (как и он в неё) и надо забыть о Блинове и его заботах, но вспоминала, что Блинов – её Пигмалион, он уговорил театр взять её на роль Марины Мнишек и теперь спасает от Острецова, а Ковригин – возможно, самозванец. И тут Ковригин отколол номер с немедленным походом в ЗАГС, при этом из-за неё, Хмелёвой, он поссорился с сестрой. Хмелёва была удивлена и тронута. Предбрачная ночь стала для неё не только поступком благодарности, но и сладостным событием, породившим грёзы о равноправии в любви.
Но на следующий день, когда Ковригин отправился в магазин за продуктами и напитками для семейной пирушки, Хмелёва разревелась, она не хотела обманывать ни себя, ни Ковригина, она не желала быть подлой. Оставила Ковригину письмо и записку об отказе от претензий на его жилплощадь и электричкой поспешила на станцию Загорянку, где на даче знакомых ожидал её Блинов. Рассказала всё. Поначалу великолепный Юлий Валентинович Блинов обозвал её дурой, но потом, узнав, что записка с отказом от квартирных претензий не заверена нотариусом, успокоился. Выпили шампанского, и Юлий Валентинович принялся изучать все юридические приобретения Хмелёвой в последний день её семейной жизни с Ковригиным. «То, что ты ему дала, это по справедливости», – заключил он. Быстро (но не без существенной мзды) стал он мужем Хмелёвой, обрёл московскую прописку, купил квартирку в Химках, Хмелёвой же приказал тихо жить на даче в Загорянке и носа не казать. Себя он уверил в том, что, видимо, завёлся какой-то удивительный доброжелатель, преподнёсший ему дар судьбы (впрочем, он заслужил и доброжелателя, и дар судьбы). Пообещал себе более на доброжелателя не рассчитывать, иначе можно было оказаться старухой с корытом. Тем не менее продолжал ощущать себя человеком со сверхвозможностями. А интерес его к делам Хмелёвой утихал.
Конечно, он приезжал в Загорянку с продуктами, не надолго, чаще на ночь, лишь однажды просидел с Хмелёвой полдня, хохотал, рассказывая Леночке о подземных ползаньях Ковригина, пытавшегося высвободить её, Хмелёву, из тайников Журинского замка. А Хмелёва растрогалась, хотя проявлять свои чувства побоялась. То есть получалось, что она, став поводом для добыч Блинова, сама из возможной журинской пленницы превращалась в загорянскую пленницу. Она заскучала. Тосковала по Синежтуру, по синежтурской сцене, даже по запахам её. Её удручило известие о том, что на её роли могут ввести Древеснову. Она хотела работать. Пропал куда-то режиссер Шестовский, клятвенно уверивший Блинова и Хмелёву о скором начале съёмок сериала о Марине Мнишек. Робкие напоминания Блинову об обещанных Бродвее и Голливуде Блинов либо не впускал в уши, либо со строгостью делового папаши советовал серьёзнее заниматься английским. «Вот переберёмся в Москву, я предоставлю тебе толкового учителя…» Однажды, после всхлипа чувств несостоявшейся пока Галатеи, Блинов привёз в Загорянку самого Юрочку Гагарина. Это был накачанный оболдуй с желудевой (без шляпки) головой, закатав рукава ковбойской рубахи, он предъявил публике множество сюжетных наколок. Весь разговор состоял из показа гостем фотографий, возможно, смонтированных, там гость веселился или важно стоял в компаниях со звёздами Голливуда, в улыбках обнажавших зубы. «Похлопочем, похлопочем, – пообещал Юрочка. – У вас прелестная мордашка. Прямо как у Дины Дурбин… Или как у этой…» Под конец Юрочка посетовал на трудности голливудской жизни, на тамошнюю коррупцию и попросил Хмелёву прочитать монолог Офелии на английском. Послушал, вздохнул, сказал: «Да, вам следует подзаняться языком…» Принял конверт у Блинова и убыл на станцию.
«Надо бежать из Загорянки», – тихо прозвучало в Хмелёвой.
Позже Блинов появлялся в Загорянке мрачный, программа его (Хмелёвой неведомая) осуществлялась туго, о сосуде со спиртом в кунсткамере он более не шутил. Однажды приехал на дачу в тельняшке и с маузером на боку. «Я этой дуре-комиссарше устрою!» – прорычал. Как поняла Хмелёва, в виду имелась Наталья Борисовна Свиридова, проявлявшая излишнюю благосклонность к автору имевших успех «Записок Лобастова».
Тогда Хмелёва и решила бежать от деспота окончательно.
Квартиру и номер телефона Ковригина она помнила.
70
– Грустная история, – заключил Ковригин.
– Очень, очень грустная, – согласилась Свиридова.
– Догадываюсь, кто у нас комиссарша, – серьезно сказал Ковригин. – Так что в подробностях сообщила Хмелёва о намерениях Блинова, ради чего он добыл маузер и тельняшку и чем прогневала его комиссарша?
– Я этим не интересовалась, – сказала Свиридова и будто поставила в разговоре точку.
– Обиженный, Блинов опасен, – покачал головой Ковригин.
– Это его проблема, – резко сказала Свиридова, а взглянув на расстроенное лицо Ковригина, добавила: – Ты забываешь, я всё время буду в компании с китайцами.
«Да что ему китайцы! Раз так плохи его дела. Он и их перестреляет. Или взорвёт», – хотел было сказать Ковригин, но промолчал, пообещал лишь себе снова вызнать время вылета Натальи в Синежтур и упредить её появление в городе-побратиме бывшего Кантона.
Вечером это время определилось. Через день. Чартер из Внукова.
А через полчаса позвонил Дувакин (Свиридова ушла в костюмерный цех Малого театра за нарядами для путешествия), позвонил и затараторил, заканделакил.
– Говори медленнее, – попросил Ковригин.
– Не могу! – чуть ли не вскричал Дувакин. – Взволнован! Пришёл твой номер. И пьеса в нём, и десять полос Лобастова! Давай сейчас же выпьем по переписке!
Пить по переписке, а если быть точнее – пить по телефону, входило в протокол отношений Дувакина и Ковригина. Сейчас каждый из них в своём углу Москвы наливал водку в рюмку, а выпив, должен был подтвердить действие чоканием с разговорным аппаратом.
– Я жутко рад! – заявил Дувакин. – И за тебя! Было столько сомнений. Считай, что у тебя праздник!
– Спасибо, Петя! – расстрогался Ковригин.
– Надеюсь, что теперь ты, как семейный человек, перестанешь ломаться и не откажешься от гонораров.
– Я пока не семейный человек, – свободолюбиво заявил Ковригин.
– Ну, конечно! – рассмеялся Дувакин. – Я спрошу об этом у Свиридовой. Кстати, как у нас дела с Лобастовым?
– Страниц сорок новых есть, – сказал Ковригин.
– Прекрасно! – воскликнул Дувакин. – То, что нужно. Десять полос текста и пять полос иллюстраций. Жди завтра с утра курьера. Привезёт свежие журналы и заберёт твой текст. И пиши дальше. Срочно!
– Могу отбыть на несколько дней, – сказал Ковригин.
– Куда?
– В Синежтур.
