осыпанном драгоценными каменьями, – в нём невестой она прибыла в Москву. Горько, надрывно звучали слова послания, оставленного Мариной в шатре Тушинского лагеря (отец сбежал): «Без родителей, без кровных, без друзей и покровителей мне остаётся спасать себя от последней беды… Меня держат как пленницу. Негодяи ругаются над моей честью, в своих пьяных беседах приравнивают меня к распутным женщинам… Гонимая отовсюду, свидетельствуюсь Богом, что буду вечно стоять за мою честь и достоинство…». А дальше – красный гусарский костюм, быстрый, хороший конь, сабля на левом бедре, снег, ветер в лицо, взлёт белокурых волос валькирии, крепостные ворота Калуги…
«А ведь режиссёр влюблён в неё, в Хмелёву то есть, – подумал Ковригин. – И, наверное, не один режиссёр. Иначе откуда деньги на спектакль? А тебе-то что? Мне-то ничего… Мне-то возвращаться в Москву…».
Он-то вернётся в Москву, а они-то – Хмелёва, Ярославцева, Марина Мнишек, её деловой папаша, гофмейстерина Барбара (Варька) Казановская, посол-жених Афанасий Власьев, Вор тушинский, шалый казак Заруцкий останутся в Синежтуре, в субстанции и энергетике театра, какие реальнее жизни, продолжат магию своих судеб, а он останется для них никем. Оно и по справедливости. Он не демиург, хотя и ковырял некогда какие-то словечки на бумаге, нынче произнесенные. Хмелева, Ярославцева и два-три их коллеги – творцы и хозяева самих себя, судеб и осуществлённых ими людей. Были когда-то белые листочки с замерзшими в них на века чувствами дочери сандомирского воеводы и неудавшейся московской царицы, а вышло так, что они были написаны, зазвучали только что и обожгли души сегодняшних обитателей Земли, хотя бы нескольких из них. «Пафос-то! Пафос-то какой, – поиздевался над собой Ковригин. – Этак самое время слёзы из себя выпустить…»
Издевайся не издевайся, а он, Ковригин, был в этом зале совершенно ни при чём.
А уже нищенки в отрепьях или мрачно-серые хлопья московской вьюги (П. Древеснова среди них) отсуетились вокруг дубовой колоды и пропали во мраке. Была видна лишь одна колода, жердь над ней, и на жерди – жалкая мокрая кукла, голова на бок. Световой поток направили на башню, кривовато вздыбленную над колодой. В оконном проеме второго яруса башни стала видна женщина, стоявшая неподвижно, скрестив руки на груди. На женщине был красный гусарский костюм, густые волосы её виделись примято-седыми. Так она стояла минуты две. Потом склонила голову.
И свет погас. Умерла «с тоски по своей воле» (Н. М. Костомаров).
Минут пятнадцать выпали из памяти Ковригина. Не совсем, конечно, выпали. Что-то позже вспоминалось. Вокруг шумели, хлопали в ладоши. На сцене люди выходили на поклоны. А Ковригин не мог встать. Сидел мешком прибитый. Если бы мешком. Не мог выйти из обстоятельств жизни, внутри какой он находился (очарованный странник) и на какую ему дозволено было взглядывать со стороны. Лишь когда на сцену, опять же на поклоны, а уже стояли рядом с Мнишками и самозванцами люди в костюмах китайского пошива (режиссер, надо понимать, и его команда), вывели нового и существенно-важного человека, Ковригин вернулся соображениями в синежтурскую действительность.
«Ба! Да это же Юлька Блинов!» – дошло до него.
То есть бывший Юлька Блинов, задрипанный пермяк неудачник. Этого вальяжного господина Юлькой назвать было никак нельзя. Размордевший, сытый, в бороде Тургенева (но не седой), волосы на затылке собраны в пучок. Свободный художник. Маэстро. И барин. Заездом из Ривьер, где творил под пальмами на своей вилле. Ублажил посещением жителей Среднего Синежтура. Сразу же оказался в центре, в солнечном сплетении вышедших на поклоны. И ему несли цветы. А надо было бы украсить чело художника лавровым венком. Руки вскинул, приветствуя народ, а потом и возложил их на плечи стоявших рядом. Правая длань его с взблеснувшими перстнями покровительственно возлежала теперь на красном бархате гусарского костюма, и это Ковригину было неприятно. А женщина в красном костюме, будто бы забыв о своих невзгодах, улыбалась творцу и даже опустилась перед ним на колено, выразив почтение.
«Впрочем, мне-то что, – подумал Ковригин. – Пойду-ка я сейчас в ресторан „Лягушки“ к тритонолягушу Костику и к гарсону-консультанту Гарику Саркисяну, или Дантону, напьюсь там, а завтра – тю-тю! – и в Москву! И останется Синежтур лишь в моих снах. Хотя что мне в Москве-то делать?»
Однако никак не мог подняться с места. Переваривал увиденное. Пожалуй, одним из последних ушёл с балкона. Публика стояла в очередях у буфетов. Возмещала удовольствия отменённых антрактов. Из дупл башенно-буфетных курантов не выскакивали неведомы зверюшки и не торопили оголодавших и жаждущих.
«Нет, сейчас же и в „Лягушки“»! – подавил в себе искушение Ковригин. И сразу же понял, кого напомнила ему дебютантка Древеснова П. П. – милашку из шахматного отсека «Лягушек», и именно ту, что увела господина в чалме к проему в стене «Болото № 18»! Вот кого она напомнила! И ещё что-то было связано с этой Древесновой, но что – Ковригин запамятовал… Тут же в его соображения въехал на коне король Сигизмунд III. «Конный» портрет его написал Рубенс! Где и при каких обстоятельствах? Забавно, забавно! Верёвочка протянулась – Рубенс-Сигизмунд-Марина Мнишек-Синежтур… И вдруг до Ковригина дошло: он совершенно забыл про своё эссе о Рубенсе, и его вроде бы никак не волнует судьба публикации… Может, и впрямь он не закончил эссе, а всё это игры расчудесной Лоренцы Козимовны Шинэль (или как там её?)… Впрочем, не все ли равно? Он сегодня в ином мире и в ином веке…
– Александр Андреевич! – окликнули его (а Ковригин уже направился к выходу из театра). – Куда это вы путь держите?
– В «Лягушки», – сказал Ковригин.
А окликнули его Николай Макарович Белозёров и приближённые к нему сударыни.
– У вас такой успех! – удивилась сине-ресничная Долли. – А вы в какие-то «Лягушки»!
– Это не мой успех. Это других успех, – сказал Ковригин. – А в «Лягушках» я тихо посижу в раздумьях и отойду от сегодняшней неожиданности.
– Сейчас же будет фуршет, – объявила Долли. – Обсуждение и фуршет.
– Меня не приглашали. И по справедливости, – сказал Ковригин. – Я здесь никто. Я здесь случайное совпадение.
– Я вас приглашаю, – сказала Вера. – Имею некоторое отношение к спектаклю…
– Не галдите! Повремените! – недовольно воскликнул Белозёров. – Будут вам фуршеты, будут вам лангеты! А пока не мешайте Александру Андреевичу исполнить его намерение!
– Какое такое намерение? – удивился Ковригин.
– Ну, как же, Александр Андреевич! Экий вы легкомысленный! – покачал головой Белозёров. – У вас жетон в кармане оплаченный. Вы собирались ставки делать.
– Ах, ну да… – вспомнил Ковригин. Вот что он запамятовал-то про Древеснову. Ставки какие-то… Сказал: – Но ко мне, было обещано, должны подойти сведущие люди…
– Считайте, что я один из сведущих людей, – сказал Белозёров. – А времени в обрез. Уже и японцы, и китайцы, и нефтяные шейхи сделали ставки. А вы всё в мечтаниях. Сейчас я вас отведу. А дамы наши шаловливые потерпят.
Но не суждено было Николаю Макаровичу отвести Ковригина к месту применения оплаченных жетонов. Налетели на их компанию два озабоченных мужика из племени средних администраторов. Пропали, пропали, выкрикивали они в отчаянии, утром ещё в театре были, а перед спектаклем исчезли. Директор взбешён, режиссёр взбешён, спонсор мрачно молчит, но всем известно, что значит его молчание. «Все пропали?» – спросил Белозёров. Все! Все медные духовые инструменты. Деревянные духовые остались, а медные пропали! И трубы, и тромбоны, и горны, и саксофоны. Все! «Вот отчего не случилось сверкания меди!» – сообразил Ковригин… А администраторы обсуждали нервно, кто их спрятал или унес? И где их теперь искать?
– Ищите на пунктах приёма цветных металлов, – сказал Ковригин.
– Вы что-то знаете? – залпом спросили озабоченные.
– Я знаю обстоятельства московской жизни, – сказал Ковригин, – чем в Синежтуре она хуже? Или лучше? Он чуть было не высказался по поводу дежурного пожарного Вылегжанина, но удержался (вздорная догадка!), никаких оснований подозревать в чем-либо Вылегжанина у него не было. Да и ведь явно гордился пожарник сверканием меди в спектакле «Польское мясо». И какой резон был ему оставлять город без сверкания, тем более в день просмотра достижений театра уполномоченными комиссиями?
– Вот что, девушки! – распорядился Белозёров. – Быстро, бегом, отведите Александра Андреевича куда следует. Сами там особо не светитесь. А мне придётся разбираться с пропажей.
