И повели Ковригина куда следует. Недалеко повели. До гардероба. Там сдали его людям более сведущим. Те препроводили Ковригина в помещение за вешалками. Выходило, что Ковригин оказался одним из последних (возможно, и последним), кто не использовал оплаченный жетон. На него поглядывали не то чтобы с неудовольствием, но во всяком случае – с недоумением. Впрочем, недоумение это не было высказано. Ковригин предъявил билет и паспорт, сообщил номер мобильного телефон (того самого, что был упрятан им под камнями на береговом откосе у платформы «Речник») и поинтересовался, где и как следует оставить отпечатки пальцев.
– Они у нас уже имеются, – успокоили Ковригина. – Распишитесь в ведомости. И проходите в ставочный зал. Тайна вашего выбора гарантируется. Камер наблюдения в зале нет.
Дверь к ставкам за Ковригиным замкнули. И любопытствующая муха не имела возможности взглянуть на движения его рук. Никакой это был не зал, а словно бы коридор. Или пенал. С будто бы подсвеченными картинками игровых автоматов. Но подсвечивались лица объектов игры (а может, и не игры?). Свет дергался, пропадал, вспыхивал, в пестроте цветовых пятен Ковригин толком не мог понять, какие лица именно перед ним. Ему стало не по себе. «А пошла бы вся чушь! Не всё ли равно!» – подумал Ковригин, закрыл глаза и пропихнул жетон в одно из нащупанных им отверстий.
– Всё! – объявил он в микрофон бронированной двери. – Ставка сделана!
И был выпущен.
«А теперь в „Лягушки“! – постановил Ковригин. – И немедленно!»
Но был остановлен при выходе из театра деликатной рукой сударыни Веры.
– Александр Андреевич, – сказала Вера, – а я ведь пригласила вас на обсуждение и фуршет…
– Что мне там делать? – грубо сказал Ковригин. И тут же почувствовал, что слова его обидели женщину.
– Просто побыть моим кавалером, – кротко вымолвила Вера.
– Хорошо, – кивнул Ковригин. – Вы, кажется, сказали, что имеете к спектаклю отношение…
– Мои афиши на тумбах…
– Они мне понравились! – искренне заявил Ковригин. – Значит, вы – В. Антонова?
– Да. Антонова Вера Алексеевна. Если вам неловко называть меня Верой. Афиши мои. И два костюма со старых вешалок я перешила. Но это как бы подпольно. Не для афиши. А для приятных мне актрис.
– И этот, Маринин, красного бархата, гусарский? – вопросительно предположил Ковригин.
– С этим-то мне особенно интересно было повозиться, – сказала Антонова.
– Замечательная работа!
– И девушка замечательная! – обрадовалась Антонова. – Хотите, я вас с ней сейчас познакомлю?
– Замечательная девушка! – подтвердила Долли, заточившая себя на срок в молчании или будто бы посчитавшая себя несущественной в разговоре, для неё, впрочем, занимательном. – Замечательная! С придурью, конечно, и с капризами. Но и со здравыми расчетами. Так что не обольщайтесь.
А Ковригин стоял в смущении. Предложение познакомить его с Хмелёвой вызвало в нём тревогу и ощутимый протест. Протест можно было объяснить тем, что в подобных случаях ни в каких вспомогателях он не нуждался. Если возникала потребность познакомиться с женщиной, он знакомился с ней без посредников. А тут будто заробел, и, почувствовав это, доброжелательница Вера взялась оказать ему услугу. Тревога же возникла от того, что Ковригин понял: знакомство с Хмелёвой, хотя бы ради того, чтобы высказать ей слова одобрения, к хорошему не приведёт. Он знал театральный мир. И посчитал («нутром осознал»), что в случае с исполнительницей роли Марины Мнишек ему следует находиться на расстоянии от неё – ну вроде как от «уголочка» на балконе до сцены с мясницкой колодой.
– А почему вам не предложили быть сценографом или художником по костюмам? – спросил Ковригин в намерении увести разговор подальше от девушки в гусарском костюме. – Стилистика ваших афиш близка к режиссёрскому решению…
– Ба! Ба! Ба! – снова обрадовалась синересничная Долли. – Да вы не знаете, какие у нас тут интриги и преференции.
– Александр Андреевич, – сказала Вера, – я всё же приглашаю вас на обсуждение и фуршет. Там уже собрались актёры, декораторы, монтировщики, любители театра из преданных, ещё кое-кто. Но не избранные. Избранные через час-полтора отправятся во владение просвещённого спонсора Острецова…
– На фуршете могут оказаться какие-нибудь мои московские знакомцы, а я сегодня их видеть не хочу… – продолжал упрямиться Ковригин.
– Мы встанем за столиком у стены, вы – спиной к звёздам и заезжим судьям, они вас не заметят. А, Александр Андреевич? Сделайте одолжение. А то ведь мы с Верой годы будем жалеть, что пропустили городское развлечение и в пересудах участвовать не сможем. А без них в Синежтуре – скука и байронический сплин!
– И неужели вам, Александр Андреевич, неинтересно знать, как будут чествовать сейчас благодетеля и творца Юлия Валентиновича Блинова и какие прибаутки он расскажет публике о пропавшем авторе пьесы «Веселие царицы Московской»? – сказала Вера.
Ковригин сразу же вспомнил, как по-барски правая длань Блинова со сверкающими перстнями возлегла на красный бархат гусарского костюма и как растроганная барышня разулыбалась маэстро и в почтении (или восторге?) опустилась перед ним на колено.
«Далась мне эта актёрка в красном бархате!» – осердился на себя Ковригин.
– Хорошо, – сказал Ковригин. – Но ненадолго…
21
Фуршет с говорильней происходили в танцевальном зале.
По средам и пятницам здесь в перекрестьях пляшущих огней шумела дискотека, впрочем, более благопристойная, как объяснили Ковригину, нежели на окраинных увеселительных площадках. Во всяком случае, без наркоты и пьяни. И диджеев держали хотя бы полуобразованных. В отошедшие же времена, когда процветал Дворец культуры Обозостроителей и самодеятельность не попёрла ещё в звёздные хари шоубизнеса, зал был репетиционным. Тут занимались, ублажая нерастраченные потребности артистических натур, любители бальных и спортивных танцев из пролетариев и конторщиков, фольклорные ансамбли и даже нимфы классического балета. О чём напоминали поднебесный мозаичный плафон, будто из московского метрополитена, с тремя фигурками мелких лебедей, и гипсовые горельефы на стенах, в их овалах – белые балерины в разнообразных позах, иные и взлетевшие на телеги или прицепы, видимо, местного производства. Впрочем, некоторые телеги и прицепы были без балерин, но имели башни с орудиями и пулемётами.
Теперь же и балеринам негде было предъявить свои умения, не говоря уже об ансамблях народных плясок. До того тесно было в зале с фуршетными столиками. Официанты передвигались между ними бочком. В одном из них Ковригин тотчас признал гарсона-консультанта зала имени Тортиллы Дантона-Гарика Саркисяна, тот же, будто бы увидел Ковригина впервые, был высокомерно важен и вновь вызвал у Ковригина мысли о свежем французском президенте. «Неужели и здесь тритонолягуш Костик надзирает над шелестящим действом?» – явилась мысль.
– Сколько же тут наглецов и самозванцев! – возмутилась Долли. – Треть, наверное, проползла без приглашений! Вы ещё не знаете наш Синежтур!
– Я знаю Москву, – сказал Ковригин, – там халявщиков и пройдох было бы в пять раз больше.
Барышни привели Ковригина к задним столикам.
– От кого же щедроты-то? – спросил Ковригин. – Чья казна изнурена нынче? Всё того же спонсора?
– Не обязательно, – сказала Антонова. – В городе деньги есть. И серьёзные.
– Я это понял, – кивнул Ковригин.
– А потому и градоначальник здесь. У спонсора же будут сегодня большие потраты в Журинском замке. Так говорят. Но нас туда не позовут.
– И слава Богу! – сказал Ковригин. – А где же наш Николай Макарович?
– Ищет медь! – рассмеялась Долли. – Трубач выдувает медь! И градоначальник, видно, озабочен, отчего медь не сверкала. Но сейчас с удовольствием подает великой Свиридовой кусок осетрины.
Ковригин обернулся. Великая Свиридова пребывала за столом, судьбы раздающим, рядом с крупным мужиком, похожим и на партийного хозяйственника поры сусловского миростояния, и на авторитета в
