законе, принимала из его рук блюдо с опасным для её форм куском рыбы осетровой породы, была приветлива, но строга. Сотоварищи её по чёсу были разбавлены местной знатью, вели со стопками в руках душевные разговоры, из них ближе всех протиснулся к градоначальнику Головачёв, ему сейчас явно не хватало костюма маршала Рокоссовского (для Жукова он был худ) или фельдмаршала Кейтеля, тогда он и Свиридову смог бы оттеснить от блюда с рыбой. Стало понятно, и это – к сожалению для Долли и Веры, что, пока они уламывали Ковригина, оценочные слова были уже произнесены и фуршетное действо перетекло в благодушие событийного застолья. Но коли – в благодушие, можно было предположить, что и оценочные слова (из уст столичных арбитров!) прозвучали приятные.
Впрочем, музыка этих слов в городе с большими деньгами могла быть и проплачена… Это, если бы Ковригин ощущал себя причастным к синежтурскому спектаклю, его бы, наверное, покоробило. Но он повелел себе быть сегодня исключительно зрителем. А теперь любопытствующим, но и хладнокровным созерцателем.
– Александр Андреевич, – спросила Долли, и васильки её глаз стали любезно-луковыми, – а можно называть вас Сашей?
– Конечно, милая Долли! – проявил любезность и Ковригин.
– Так вот, Сашенька, – сказала Долли, – не откроете ли вы нам, двум Варварам несносным, пока Николай Макарович выдувает медь…
– Выдувает медь! – поморщился Ковригин. – Слова-то какие несуразные!
– Извините, Сашенька, извините! – вскинула руки Доли, будто в намерении сдаться. – Но ведь так поют… Не откроете ли вы нам секрет, на кого вы поставили?..
– А я и сам не знаю на кого, – сказал Ковригин. – Зажмурился от световых пятен и опустил жетон неизвестно куда…
– Позвольте вам не поверить, – Долли вздохнула печально, словно бы Ковригин своим ответом поставил под сомнение ценности её натуры.
– Кстати, – сказал Ковригин, – что за ставки эти дурацкие и в чём их смысл? И отчего в них участвовали японцы, китайцы, малайцы и прочие обитатели тихоокеанских побережий? Их, вообще, немало и здесь за столами…
– А вот вы, Сашенька, не готовы открыть нам свои безобидные секреты, – Долли попыталась повести себя коварной интриганкой, впрочем, пока ещё доброжелательной к Ковригину, – а потому и мы про секреты Синежтура умолчим.
– Долли шутит, – сказала Вера, – и нам, Александр Андреевич, неизвестно, зачем были сделаны эти ставки и в чём их смысл. А китайцы и малайцы проявляют интерес к изделиям наших обозостроителей…
– Да не верю я, что Сашенька не помнит, на кого поставил! – воскликнула Долли. – Не на Древеснову же! Он ведь то и дело взглядывает на нашу Леночку Хмелеву. Я к мужским интересам девушка чувствительная!
Ковригин чуть было не произнёс резкие слова, потом пожелал по-светски отшутиться, но и к шуткам оказался сейчас неспособным. Наблюдательная Долли была права. Он снова взглянул на бенефисный стол и именно на исполнительницу роли Марины Мнишек. Она одна явилась в танцзал в театральном костюме – гусарском, красного бархата, то ли не выбралась ещё из семнадцатого века, то ли ощущала себя среди обыденных людей надмирной валькирией, то ли просто понимала, что костюм ей к лицу и телу и пусть все это видят. А кавалеров вблизи неё суетилось с десяток. Среди них, естественно, угодником и героем дня преуспевал с улыбками широкого формата сам Юлий Валентинович Блинов, истинный художник и барин. «Ба, да там же и Попихин, и Холоднов, и даже Шестовский!» – сообразил Ковригин. Эти трое были московские знакомцы Ковригина. Попихин и Холоднов – театральные критики. А Шестовский – кинорежиссёр, этот-то с чего бы оказался в Среднем Синежтуре?
– Вот видишь, Верочка! – торжественно заявила Долли. – Сашеньке полагалось бы ухаживать за нами с тобой. А он то и дело глазищами зырк-зырк и на Хмелёву!
– Не он первый, – сказала Вера.
– Кроме Хмелёвой, – сказал Ковригин, – стоят там и несколько моих знакомых, вести разговоры с кем нет у меня сейчас никакого желания. А Хмелёва сегодня меня удивила. Я и предположить не мог, что Марину Мнишек можно так сыграть. А делать ставку на неё я бы не стал. Она – не лошадь.
– Скакунья! – рассмеялась Долли. – Да ещё и с норовом!
Вера её смех не поддержала.
«Что-то совсем недавно было связано у меня с лошадьми, с каким-то конкуром…» – подумал Ковригин. Но вспомнить не смог, с каким конкуром, с какими лошадьми… И почему – совсем недавно? Скорее, когда-то давно…
И не нравилось ему, что вокруг Хмелёвой суетился Юлий Валентинович Блинов, не нравилось. Да и Попихин с Шестовским были известные в Москве ходоки. – А давайте, Александр Андреевич, – предложила Вера, – выпьем за ваш сегодняшний успех.
– Давайте, – сказал Ковригин. – Только за удачу театра. Никакого моего успеха я не наблюдал.
– Ах, ах, ах, Сашенька, какой вы кокет, – покачала головой Долли. (А Ковригин почувствовал, что она встревожена. Не долгим ли отсутствием дознавателя по делу о пропаже сверкающей меди?) Долли сказала: – Да что было делать в спектакле без вашего текста этой гусарыне Хмелёвой?
Прозвучало как – этой «гусыне» Хмелёвой.
– Не одна лишь Хмелёва меня удивила, – сказал Ковригин. – Но и другие. И режиссёр, и Ярославцева, и Коляев, тот, что играл Заруцкого. И ещё… все фамилии не запомнил…
– Вас не покоробило Польское мясо? – спросила Вера.
– Я люблю Вахтангова, – сказал Ковригин. – И его «Турандот». Но если горожан позабавило лишь Польское мясо, то я тем более не имею отношения к успеху спектакля.
– Кокет, кокет! – снова обрадовалась Долли.
– Тише! – сказала Вера. – Градоначальник взял микрофон.
Градоначальник Михеев отвлёкся от любезностей с Натали Свиридовой, отчего-то пощелкал по микрофону и даже подул в него, будто, как в старые времена, был намерен сделать заявление на митинге и проверял, не испортили ли технику партийные враги, потом сказал:
– Наш город больше известен своими металлическими изделиями, словно бы бездушными и безжалостными. А зря. Нынче он снова, слава Богу (Михеев перекрестился), предъявил свету высокую духовность. Поздравляю всех с замечательным событием!
– Предлагаю Марину Юрьевну Мнишек, – тенорово выкрикнул некто от ближних к оратору столов, – объявить почётным гражданином Среднего Синежтура (посмертно) со всеми полагающимися благами и правами!
– Предложение неожиданное, – мягко и с пониманием чаяний избирателей улыбнулся городской Голова (именно так он значился в документах), – но мы его рассмотрим. Передайте обоснованные бумаги в законодательное собрание Синежтура. А теперь вернёмся к сегодняшнему событию. Всем, кто доставил радость городу, области и столичным гостям, будут вручены посильные бонусы. Заслужили! И вам, уважаемый Василий Наумович (поклон невысокому, с бородкой, явно взволнованному – руки дрожали – режиссёру Жемякину), и вам, любимые наши актёры, и, конечно, блистательному Юлию Валентиновичу Блинову, без которого не было бы нынешнего праздника! Именно он предоставил театру Верещагина право первой постановки пьесы!
– Виват! Виват! – вскричали за ближними к городскому Голове столами. – Виват!
И звоны хрусталя, стекла, а также металлических сосудов поддержали присуждение бонусов.
При криках «Виват!», заметил Ковригин, режиссёр Жемякин чуть ли не за спины соседей пожелал спрятаться, застеснялся. Зато блистательный Юлий Валентинович руки победно вскинул и был, похоже, готов лапищами своими медвежьими подхватить актрису Хмелёву и в небо её подбросить – вот, мол, главный мой или общий наш с вами бонус. Но не подбросил, рюмку поднял с белой жидкостью:
– Я с удовольствием приму бонус городской администрации. Но и с печалью. Конечно, многое в тексте произведено мною, но линии-то пьесы намечены моим другом и однокашником Сашей Ковригиным. Будь он теперь здесь, я непременно переадресовал бы ему и бонус, и ваши восторженные слова. Но, увы, его с нами нет. И всё же я предлагаю выпить сейчас за Александра Андреевича Ковригина. Не чокаясь.
Выпили не чокаясь. И в тишине. Будто была объявлена минута молчания.
