К намеченному времени Яшке Филину не удалось проникнуть через заграждение, так как возле бензинохранилища все время ходили подозрительные люди, и он терпеливо ждал вспышки в бараке. Тульский медлил. Проникнув внутрь склада, он чиркнул спичку, осветив место, выбранное заранее для поджога…
Перед ним стоял солдат с пистолетом в руке.
Леонида ошеломила неприятная новость, и он не мог найти себе места. Шаров еще не знал о случившемся, но, заметив бледное лицо Леонида, когда раздавал ужин, понял. Оставив за себя в столовой хлебореза, Михаил побежал к Леониду.
— Вызови Пуранковского, я хочу поговорить с ним, — приказал Маевский.
Пуранковский догадался о причине просьбы прийти в столовую, но никак не ожидал, что с ним заговорят у ворот на виду всей охраны. Леонид подошел к нему вплотную, глянул в упор и резко произнес: — Узнайте, кто выдал его! Вы поняли меня? Идите!
Размышлять было некогда; слова русского для него были настолько неожиданны, что он машинально приложил руку к козырьку и произнес: — Есть!
Леонид тотчас удалился, а Пуранковский, не успев различить в темноте говорившего, вышел из зоны.
Ему не составило большой трудности узнать провокатора: допросы военнопленных по делу Тульского проходили в его присутствие, где он был переводчиком.
В столовой Пуранковский застал Маевского, беседующего с Шаровым и инвалида, перебиравшего картофель. По голосу Леонида он определил, что именно он разговаривал с ним ночью, и у Пуранковского рассеялось последнее сомнение в возможной провокации Эндриксона против него; с Шаровым он был давно знаком и связал свою судьбу по совместной работе, но присутствие инвалида его смущало, и он заговорил на отвлеченную тему.
— Свой человек, говорите! — сказал Шаров, заметив, что Пуранковский боится инвалида.
— Спасти товарища нельзя — судьба решилась окончательно!
Леонид предвидел исход дела, но, услышав слова переводчика, склонил голову.
— Расстреляют завтра, как только прибудет новый начальник, — продолжал переводчик, — Мецала отказался выполнить распоряжение директора завода — дать команду солдатам расстрелять пленного и подал рапорт об отстранении его от должности.
— А те двое, — не поднимая головы, спросил Леонид.
— Они в безопасности. Их арестовали за то, что в бараке нашли сало, принесенное из склада. Один из них Волков, оказался жертвой своей нечестности, укрыв у Тульского сало. Рощин — провокатор.
Пока переводчик говорил, Леонид думал о другом. До его сознания долетали отдельные фразы. Мысли витали вокруг Тульского, но, услышав слово провокатор, Леонид встал и подошел к Пуранковскому.
— Вы в этом убеждены? — спросил он.
— Вполне! — ответил переводчик. — Рощин будет прощен — предварительно поцелует сапоги нового начальника.
— Маневр и милосердие разыгрывают господа начальники, — сказал Шаров, — но Рощину номер не пройдет!
— Спасибо, Владимир! От всего сердца благодарю! — и Леонид крепко пожал руку переводчика.
— Вы можете рассчитывать на мою помощь всегда и считайте меня взамен погибшего товарища! — сказал гордо Пуранковский.
… Их вывели за проволоку рано утром. Ярко светит солнце, необычное в этих краях в данное время года, согревая теплом Тульского в последний раз.
— Вернетесь, сообщите в бригаду, что я честно погиб за родину, — крикнул он и запел «Интернационал».
Принесли лопаты и кирки. Военнопленные лагеря сгрудились около проволоки. Тульский роет для себя могилу, двое стоят на коленях. Рощин целует сапоги начальника. Помиловали обоих, и Рощина и Волкова. Они бегут в барак, не чувствуя под собой земли.
Но напрасно спешил Рощин в барак. Там ожидала его бесславная смерть.
— Тульский погибнет как герой, а ты — как подлец. Я готов таких негодяев бить каждый день, — произнес инвалид и ударил Рощина по голове поленом.
— За что? — спросил Волков, когда Рощин замертво пал.
— Ты ничего не видел и не знаешь! — гневно сказал инвалид, вытирая слезы грязным рукавом. — Иначе тебя ждет участь предателя! Иди в барак!
Тульского не видно, куча земли над ямой растет. Наконец он вылезает, садится на край могилы и закуривает. Всегда раздраженный и нервный, Тульский перед смертью необычайно спокоен. Палачи ожидают, когда приговоренный закончит курить, не хотят лишить последнего удовольствия, беседуют между собой.
Мецала уговаривает начальника, но он неумолим, по-видимому, вопрос решен окончательно. Пуранковский и Мецала удаляются в барак, чтобы не слышать выстрела. Добровольным палачом напросился санитар сержант Луйко. Он становится против Тульского в двух шагах и поднимает пистолет. Солнце светит в глаза Ивану. Он подносит руку к глазам, чтобы было удобно смотреть на убийцу.
— Встань на колени и проси у начальника прощения! — говорит Луйко.
— Моряки на колени не становятся и пощады не просят!
Тульский смотрит в глаза палачу.
— Отвернись! Встань спиною ко мне!
— Мы привыкли смотреть смерти в глаза!
Луйко нажал спуск — раздался выстрел. Тульский продолжал стоять. Убийца промахнулся. Рука с пистолетом была от головы моряка не более чем на полметра. Чтобы не потерять остатков самообладания, Луйко делает еще шаг и вплотную приставляет пистолет к груди Тульского.
Закапывать товарища пошел Громов. Солдатов на медной дощечке выгравировал надпись: «Краснофлотец Иван Тульский не встал на колени перед врагами. 1942 год».
23. Иван Григорьев не выдержал каторги
Маевский временами был в настроении, шутил, рассказывал веселые анекдоты, подымал настроение другим. Порою, тоска находила на него. Тоскуя и думая о родине, делался мочалив и замкнут. В это время был скуп на слова, и они были проникнуты желчью насмешек ко всему окружающему, в том числе к себе и своими товарищам. Отсутствие ободряющих слухов о родине, гибель Ивана Тульского, и еще ряд причин — нагоняли тоску на душу Леонида. Он перебрал в памяти время, прожитое в плену, и пришел к убеждению, что работа его группы еще не оправдала себя достаточно. Необходимо активизировать работу и придать ей массовый характер.
И вот, в новый год, в бараках появились литовки. Шаров, имевший достаточно времени, размножил их на кухне во время ночного дежурства и разбросал по баракам. Они призывали к активной борьбе и саботажу. В них прямо спрашивалось у военнопленных: думают ли они вернуться на родину? Если думают, то как?
Поговорили, поспорили и время снова пошло своим чередом. Пленные делали ящики, портсигары и продавали финнам. Солдаты отбирали изделия и избивали русских. Каждый вечер перерывали барак и заставляли старшину Гаврилова уничтожать изделия, найденные в бараке, что он исполнял охотно. С уменьшением выпуска изделий заметно снижался жизненный уровень военноплен6ных. Исчезла торговля — не поступало хлеба.
Если в лесном лагере пять марок, полученных от финского сержанта, не имели никакой ценности, то в Никеле их имел каждый, и велась оживленная торговля. Хождение они имели исключительно внутри
