товарищей, а главное, весь хлеб клал под подушку. Леонид с жалостью смотрел на него. Михаил выбросил его заплесневевший хлеб и положил ему свежий. Он обнаружил это и долго плакал, уверял, что его хлеб был лучше, а этот отравленный, и никак не хотел его есть. Он каждый день со слезами просил у Леонида на продажу портсигар, хотя Леонид ему не отказывал. На работе он или отдавал его даром, или прятал от охраны так, что потом сам не мог найти. Ненормальное поведение Григорьева заметили после того, как однажды он опоздал к построению во время снятия бригад с работы. Бригаду посадили на машину и увезли в барак, а он остался на работе. Охранник обнаружил его отсутствие у ворот зоны. Солдат вернулся и встретил Григорьева, идущего в лагерь. Не говоря ни слова, солдат принялся бить его прикладом винтовки. Затем взял палку и всю дорогу бил Ивана по голове. Григорьев упал и не мог встать. Тогда солдат неожиданно выстрелил над головой пленного, и пуля сбила с него шапку.
Ни Леонид, ни Шаров не могли уговорить старшину лагеря Гаврилова, чтобы он не направлял на работу Григорьева. Он по-прежнему продолжал ходить на завод. На заводе клали последнюю печь, и немец-мастер, подгоняя финнов и русских, покрикивал: — Кирпич! Кирпич! Быстрее!
К мастеру приехала жена, и он спешил быстрее окончить работу и отвести ее на квартиру. В промежутке времени, когда он не подгонял рабочих, интересовался новостями из Германии. Иван решил предложить мастеру портсигар. Ему казалось, что в присутствии жены он не ударит и будет добр.
— Плохой, — ответил мастер, — обыкновенная фанера, нужен золотой!
Жена взяла у него из рук портсигар, повертела в руках и положила в сумочку. Возражать жене мастер не стал и спросил:
— Сколько стоит?
— Двадцать пять марок! — ответил Иван и показал на пальцах. Она подала ему пятьдесят. Иван удивлен не меньше мастера. Жена мастера отошла в сторону, вынула портсигар из сумочки и стала объяснять мужу, показывая то на купленный портсигар, то на сумочку. Иван из-за плеча мастера взглянул и не поверил своим глазам, что на сумке рисунок был такой же, как и на портсигаре. Сходство рисунков не было случайностью: сумочка было сделана из человеческой кожи. Основное, что взволновало Григорьева — рисунок, который был на груди краснофлотца Коржова. Он вырвал из рук жены мастера сумку и с диким ревом побежал по лестнице, сталкивая на пути встречных, идущих с кирпичом.
Около печи сидел «Дутый», беседуя с собою. В темноте его сшиб Иван и забился в дальний угол. Охранник недоумевал, как могло случиться, что русский осмелился толкнуть его. Иван рвал рубашку на себе. Дутый с поднятым кулаком подошел к нему и понял, что с русским случилось что-то неладное, опустил кулак и отошел в сторону.
Пока немец поднимал жену, у которой был разбит нос, он потерял из вида русского. Собралась толпа. Пришел директор завода и направился к печи, где сидел Иван, продолжая рвать деньги и дико кричать. В впотьмах, как Иван, директор наткнулся на «Дутого». Первая ярость обрушилась на него.
— Сидишь болван, а русские не работают и бунтуют!
Дутый не обратил внимания на его слова. Выведенный из терпения молчанием охранника, директор закричал: — Встать!
— Пошел прочь! — равнодушно ответил солдат.
Директор решительно шагнул к нему.
— Еще один шаг — и я убью вас! — вскидывая винтовку к плечу, предупредил «Дутый».
Директор попятился назад, минута нерешительности сменилась паническим страхом, и он побежал, крича на ходу:
— Или все посходили с ума, или же черт знает, что творится на заводе, — и вызвал полицию, а затем позвонил начальнику лагеря.
На повороте около лагеря строй русских встретил Дутый, еле державшийся на ногах. Шатаясь из стороны в сторону, делая усилия удержаться на ногах, он скомандовал: — Стой! — и, сделав шаг вправо, приял положение, как регулировщик уличного движения, указывающий шоферу: «Путь свободен»:
— Русским дорога прямо!
Строй двинулся с места. С ним поравнялся охранник, сменивший его на производстве по распоряжению начальника лагеря. Дутый набросился на него и подмял под себя. На крик о помощи «Лошадиной головы» никто не пошел. Если бы кто и задумал из русских помочь, то только для того, чтобы уничтожить его.
Строй остановился около ворот, а Дутый удобно пристроившись верхом на рыжем охраннике, стрелял из отобранного автомата в камень. Пули рикошетом летели выше военнопленных. С трудом рыжему охраннику удалось освободиться от Дутого. Дутый не стал преследовать своего недруга, когда заметил капрала, обыскивающего русских, и подошел к нему. Обыск приближался к концу.
— Много отобрал? — спросил он капрала.
— Только пятьдесят! — ответил тот, продолжая обыск.
Дутый нарисовал круг на снегу и открыл ворота.
— Капрал, клади деньги сюда! — и схватил капрала за руку, одновременно вытащив финку:
— Клади!
Капрал повиновался, принимая за шутку. На круг положил не только отобранные, но и свои. Солдат взял деньги и перебросил их через проволоку. Они исчезли в карманах русских. Капрал зло посмотрел на охранника. Дутый забыл о капрале и принялся ломать замок на продовольственном складе, но усилия его были напрасны. Замок крепок, а двери не поддавались.
— Принесите мне сюда кладовщика! Я посмотрю, сколько наворовал у русских! Все раздали мертвецам. Я покажу ему, как пьянствовать за счет других! Нас не проведешь — видим все!
Ключей он не получил. Кладовщик не пришел. Подойти к нему никто не решался, боялись дурного характера. Убедившись в напрасных усилиях взломать дверь, Дутый направился в барак искать кладовщика. Что было там — русские не знали.
Ночью каким-то образом он выгнал из одного барака всю охрану в одном нательном белье. Они ходили вокруг барака и заглядывали в окна. Из города пришли солдаты и смеялись над ними, застав их в нательном белье. Утром его удалось связать.
В больницу увезли его вместе с Иваном Григорьевым. Они не ощущали друг в друге врага, разговаривали каждый по-своему, выкрикивая непонятные слова, угрожая кулаками неизвестно кому: оба были на грани полного сумасшествия.
24. Баранов нашел свое место в жизни
Баранов ходил мрачнее тучи. Лицо пожелтело, осунулось, сплошные морщины пробороздили широкий лоб; под глазами синие мешки, от которых по сторонам расходятся короткие, но глубокие складки. Только глаза по-прежнему искрились злобой и пронизывали человека насквозь, пристальный взгляд которых, как будто хотел вывернуть наизнанку чужие карманы, которые должны посетить его руки, которые были безжизненны, висели, как плети, и в них не было прежней энергии и жестов.
Леонид обратил внимание на перемену в поведении Баранова, но не придал этому значения. Правда, он целыми днями не вылезал из-за картежного стола, но никого не обижал, не воровал, с лагерными «тузами» держался независимо, порою чуждался их и не искал дружбы с другими. На работу ходил аккуратно и не отказывался от трудностей, а когда нанимал за себя, платил вдвое больше, чем остальные. Чувствовалось, что он что-то переживает и не может найти покоя; его мучит и угнетает совесть.
Тяжелый характер был у Баранова. Он не мог найти себе друга по сердцу. Одни его призирали, другие боялись и ненавидели. Своими тайными переживаниями, чувствами никто с ним не делился, не мог и он излить свое горе другим.
И когда Тульский предложил ему руку дружбы, он не поверил сразу. Но упрямство одного и твердая воля другого вскоре их сблизили.
— Твоя дурная слава на первых порах вызывает недоверие товарищей — ты не отчаивайся. Я дам поручительство! — сказал Тульский. — Но паче чаяния, кто-нибудь погибнет по твоей вине, — откровенно
