матерщиной, которую старался зачеркнуть Николай. Только эти слова... А от тебя что останется?»
Дверь открылась резко и без скрипа. Николай снял кепку и повесил ее на зеленую проволочную вешалку
Букварь вскочил и тут же поглядел невольно в сторону Виталия, увидел его скорчившиеся в полупрезрительной усмешке губы и опустился неловко на стул.
— Садись, — сказал Букварь. — Твой стакан. «Садись. Ты нам очень нужен. Мы тебя ждали. И Виталий ждал, хотя и спорил, хотя и кривил губы...»
Николай сел, отрезал ломоть хлеба, пододвинул поближе граненый зеленоватый стакан.
— На улице пыль... Ветер и пыль.
Николай выпил свой стакан, выпил быстро, как воду, не поморщился даже, начал макать хлеб в консервную банку, жевал молча, смотрел рассеянно прямо перед собой.
— Помнишь надпись на «Тарелке»? — сказал Букварь. — Только она от Кешки и останется.
Николай кивнул. Лицо у него стало посеревшим и старым: он думал, наверное, сейчас о Кешке. Букварь не спускал с него глаз: сегодня Николай должен был наконец заговорить, найти слова и мысли, которые помогли бы Букварю разобраться во всем, что его сейчас мучило.
Ведь Николай был командиром, он носил шинель, ту самую, старую, с петличками, воевавшими в гражданскую.
— Жутко это все! — сказал Николай. — Глупо...
Он замолчал, и стало совсем тихо. Спиркин поднял вдруг голову и завыл, не запел, а завыл пьяно какую-то тягучую, печальную песню, врал мелодию, коверкал почему-то слова, словно где-то внутри Спиркина, в груди его, не хватало звуков для них. Песня щемила, как причитание, как плач, грубый, мужской, солдатский, и слезы навертывались на глаза Букваря, он не пытался разобраться в словах, он просто слушал, как выл Спиркин и как стал вторить ему хриплый голос Виталия.
Николай встал.
— Ты что? — спросил Букварь.
— Мне надо идти. Я зашел на минуту.
— Ему надо ехать. — Виталий оборвал песню. — Сегодня он уезжает в Аскиз.
— Нет, — сказал Николай.
Букварь, все еще не веря в то, что могло произойти, смотрел на Николая, на то, как он боком пробирался между кроватями к коричневой тумбочке.
— Нет, — обернулся Николай, — сегодня я не уезжаю в Аскиз. Завтра утром. Сейчас нужно отнести кое-какие документы.
— Завтра утром?
— Да, кстати, — вспомнил Николай, — а с кем это пил Кешка перед тем, как пойти в кино?
— Ничего он не пил, — хмуро проговорил Виталий. — Ничего, кроме чая.
— Ну да! — сказал Николай. — Тут комиссия приехала из Абакана, начали меня таскать. Все допытываются, был ли он пьян или нет. А один из этой комиссии, въедливый такой тип, уже ткнул в меня пальцем: «Вы, наверное, сами с ним пили! Вы ответите! Вы развалили воспитательную работу в бригаде...»
— Ничего он не пил, кроме чая.
Букварь молчал-молчал, а потом сказал тихо:
— Николай, тебе бы стоило остаться. Ведь... Ну, сам знаешь, бывают такие трудные минуты. Просто нужна твоя поддержка. И мне, и Спиркину, и...
— Слушай, Букварь. — Николай говорил доверительно. — А мне, думаешь, легко? Думаешь, мне нравится все это? Теперь начнут таскать... Бригадир... Будут припоминать вечно. Пусть даже это и неправда. И звания никогда не добьешься... Развалил воспитательную работу!.. А тут еще история с Ольгой всплыла. Эта волынка не по мне.
Букварь никогда не видел его таким испуганным и таким чужим.
— Он не пил! — промычал Спиркин. — Это просто несчастный случай.
— Ну да! — Николай махнул рукой. — От него можно было ждать всего. Вы уж тогда подтвердите, что меня рядом с ним не было.
Он нагнулся, дернул дверцу тумбочки, стал копаться в верхнем ее отсеке, и Букварь снова вспомнил коричневую спину, мускулы, ходившие под загорелой кожей, и ватные куски пены, падавшие на пол у ног этой тумбочки.
«Ну вот, теперь уходит командир. А как же твоя теория? Как же скала под названием «Тарелка»? Снова смеется Бульдозер, снова шепчут мраморные слоны: «Все вы такие. И Николай такой». Разве ты не понимаешь, Николай, что тебе уходить сейчас нельзя, ну просто невозможно? Я мог найти объяснение тому, что произошло у тебя с Ольгой, но я...»
— Я пойду, — сказал Николай.
Спиркин все еще что-то мычал, а Виталий ходил по комнате и курил.
Николай был уже у двери, и тогда Виталий послал ему вдогонку слова:
— Значит, сбегаешь?
Николай остановился у самой двери, застыл, держась за поблескивающую стальную ручку. От ямки на его левой щеке стала разгораться улыбка и тут же потухла.
— Сбегаешь, значит?
— Что? — спросил Николай.
— Ты просто струсил!
— Чего, интересно?
— Сам прекрасно знаешь чего!
— Ну ладно, — резко сказал Николай, — это уж мое дело.
И дверь он закрыл резко.
— Самое настоящее предательство! — вскочил Букварь.
— А ты помолчи, — устало сказал Виталий. — Что ты можешь? Ты все равно не можешь быть объективным... Как, впрочем, и я.
— Почему?
— А потому... а потому, что я люблю Ольгу. И ты ее любишь.
— Ты говоришь ерунду! Про меня...
— Я знаю, что говорю.
— Бросьте вы, — проворчал Спиркин, — тут есть еще одна бутылка... Надо только отбить сургуч...
35
Буратино спал, уткнувшись носом в угол.
Он спал сидя, скрючившись, подтянув оранжевые колени к морковному подбородку. От потолка к нему тянулись черные нити, обхватившие его пояс. Пластмассовый человек был подвешен к потолку, посажен на нитяную цепь, как заурядная дворняжка.
— Ольга, ты спишь? — спросил Букварь.
Ольга лежала на кровати в ковбойке и лыжных брюках, лежала на животе, примяв лицом подушку. Она помотала головой, даже не подняла ее.
— Я думал, ты спишь, — сказал Букварь — Девчата из вашей комнаты уже пошли в столовую. Ты бы тоже шла.
Ольга подняла голову, привстала, опустила ноги на пол. Она сидела теперь против Букваря, и Букварь видел, что глаза ее не покраснели, они были только чуть-чуть сонные. А он боялся, что глаза у нее будут красные.
— Я не пойду. Нет аппетита.
Ольга поправила кофту, достала из кармана брюк толстую редкозубую расческу и стала приводить в
