Приближался Новый год, да Василию Федотычу от того мало радости. В сущности, есть ли разница: старый год, новый год… Он их много в жизни своей повидал; удивить чем-либо его уже трудно. Если уж на то пошло, ему было даже невесело от приближения праздника, от неуловимо витавшего в городе праздничного духа. Суета кругом, куда-то все спешат, ищут чего-то. А Федотычу нынче ждать нечего от этого самого нового года, а потому уж и совсем тошно.
Идет он по улице, понурясь, ссутулился бедолага, а ветерок морозный задувает. Как всегда, под ноги себе глядит, и никому до него дела нет. Впрочем, как и ему — ни до кого.
Он бы и не вышел в предпраздничный вечер — отлеживался бы лучше у себя в берлоге, да вспомнил: надо бы хлеба купить хоть на пятак. А то замрешь с голоду, и вся недолга. О куреве он не беспокоится — курева хватит. Запас еще с лета сделан солидный — махра, пачек тридцать. Под батареей лежат, сушатся. За той махрой Федотыч специально в деревню ездил, в сельпо, в городе-то она пропала давно — та, что по шесть копеек. А она — самая лучшая, по десять — уже не то… Вообще он больше все «Приму» смолит или «Памир» там, но запас махры в заначке, как НЗ, всегда держит: не ровен час — курить не будет! Тогда «труба», заворачивайся в простынку и ползи на «Успенское». И сухари у Федотыча есть, там же лежат, под батареей, в мешке. Но это уж на самый черный день. Да и зубов-то уже не осталось на те сухари.
Вот Федотыч и выполз на улицу тридцатого декабря, позаботившись, как говорят, о хлебе насущном. Зашел в хлебный, глядь, толпа стоит, за торты народишко бьется. А Федотычу торт без надобности: он их и в доброе-то время никогда не ел, а нынче… Дивится только, как это народ на такую ерунду деньги тратит.
Протиснулся Федотыч к полкам, где хлеб разложен, и взял черного. Сперва потыкал вилкой (руками, как некоторые, никогда хлеб не лапал) и взял, что помягче. Подошел к кассе расплачиваться и, пока копейки скреб по карманам, машинально, как по привычке, вернее, глянул под ноги. Глянул — будто спирта хватанул чистейшего, не разбавленного. Аж кислород перекрыло! А сердце — та-та-та, как крупнокалиберный пулемет, подпрыгнуло и заколотилось в висках. На полу (прямо народ ногами топчет) валяется бумажка… А Федотыч уж знает, чувствует: деньги! Нутром ощутил, шкурой. Люди кругом снуют, затирают эту грязно-белую бумажку сапогами, туфлями, валенками и не видят, конечно, внимания не обращают.
Василий Федотыч зыркнул по сторонам, нагнулся — в пояснице что-то хрясть! — и мертвой хваткой зажал левой рукой добычу. Непослушной правой высыпал на тарелочку кассира мелочь за хлеб и медленно, очень медленно, втянув голову в плечи, потянулся в сторону выхода. Выскочил на улицу — и ходу! Не разбирая дороги, без оглядки, будто сзади орут: «Держи вора!»
«Господи, господи, неужто правда?» — на все лады в голове мысль крутится.
Так он и летел на «бреющем полете», задевая спешащих прохожих, чудом разминуясь с фонарными столбами. Наконец стал задыхаться и нырнул в какой-то двор. Юркнул в первый же подъезд и тут дух перевел. Огляделся в полумраке и разжал потный — а ведь мороз! — кулак. В висках опять застучало: нет, ошибки не было — это деньги. Причем такие, каких Федотыч в руках-то давно не держал, — свернутая гармошкой полусотня.
«Господи, господи, неужели?» — в мозгу заклинило. С минуту он вглядывался в не новую уже, замусоленную, с чернильными пометами купюру. Потом уложил ее в единственный целый карман своего старенького пиджака. И вдруг: «К-ха-а!» — наверху кто-то, а ему показалось — прямо над головой, и он «мухой» вылетел из подъезда.
Было еще не поздно, часов, может, пять, хотя по-зимнему темновато. Федотыч — ноль внимания на ветерок, от которого недавно еще страдал, тащась за хлебом. Его согревала бумажка во внутреннем кармане. Предпраздничная суета человеческая уже его не раздражала: у него был свой праздник. И похлеще, чем этот жалкий очередной Новый год!
Он почувствовал себя счастливым, без малого таким же счастливым, как тогда, много лет назад. Была война, и он воевал. Когда шасси среднего бомбардировщика касались полосы, возникало ощущение счастья огромного, ни с чем не сравнимого, переполнявшего и тело, и душу. Ведь он в очередной раз вытягивал счастливый билет, где выигрышем была жизнь — ни больше, ни меньше.
И сейчас вот счастливый билет в руках. Не жизнь, нет. Какие-то жалкие деньги, а ощущение сродни тому, военному. Снова шасси мягко коснулись полосы…
Шагает себе Федотыч и думает: удачливый все же он человек, как ни верти. Везучий. Везет ему на этом свете. Взять хоть войну. Вернулся без царапинки. А ведь много, много — даже вспомнить страшно — его друзей не вернулось вовсе. Многих пришлось хоронить. А еще больше — и не пришлось даже: авиация все же… Молодые парни, красивые. Улетали навсегда. Не находили даже обломков обгорелых. А дома их ждали. Кого мать, кого жена, кого девушка… Э-эх!
А Василий все возвращался и возвращался…
Или вот еще разок. Уже здесь было, в Сибири. Ехал он однажды в междугородном автобусе с «дохлой» шабашки, неудавшейся: не работники в бригаде попались — алкаши. Больше пропили тогда, чем заработали. Ехал он, короче, пьяный. Да еще прихватил с собой кое-что на дорожку. Ну и разморило — он сзади сидел, над самым движком. Уснул и постепенно от тряски сполз на пол. А «Икарус» на скорости влепился в стоявший у обочины трубовоз. Страшная была авария, несколько человек погибло, а Федотыч даже не проснулся. От удара только челюсть у него вылетела, вставная. «Вот алкану подфартило, — поражались тогда, — в двух рубашках родился».
И деньги Федотыч не впервой находит. Года три тому назад тоже вот случай был. Он тогда работал в овощном, грузчиком. Послала его директриса зачем-то к лотку. От их магазина овощная палатка. Подходит он к этому самому лотку и издали еще видит — у него дальнозоркость, — что-то краснеет на асфальте, из- под нижнего ящика выглядывает. Тоже тогда нюхом почуял — будет пожива. А подлезть — ну никак! — на глазах у продавщицы. Может, она и потеряла… Тогда он на хитрость пустился: стоит с ней за жизнь базарит и вроде, как случайно, ключ обронил. Нагнулся и — раз! — вытянул. Зажал вместе с ключом — и на карман! Потом оказалось — три червонца, свернутые. Ну, он тогда уж и повеселился, бубена масть! Правда, его с работы «нагнали»: неделю не являлся. Ну, это детали, дело житейское…
Везет ему все же на этом свете… Многие его ровесники — а ему ведь уже шесть десятков шарахнуло — давным-давно на два метра ниже. Или на таблетки трудятся. А у него крутится еще мотор, стучит почти без перебоев. Из всех болезней — радикулит проклятый. Да еще печенка, будь она неладна, что-то стала последнее время… А может, и не печенка вовсе, что он — доктор?
Словом, живет себе Федотыч, коптит атмосферу своей козьей ножкой…
…Задумался старик, а ноги сами собой несут его к винному. Подходит — и, глядь, стоит в стороне компания бичей-бедолаг; их около каждого винного магазина, как весной грязи, а ближе к закрытию — особенно. Федотыч на радостях и запамятовал про них, иначе, само собой, и близко бы не сунулся. Тем паче, денег — как у дурака махорки. Они, бичи, живо расбашляют, им только «маяк» дай!
Федотыч шмыг, было, мимо, ан нет, шалишь! Бичи его мигом засветили: у них глаз. И нюх собачий. Витька Гороховский его заприметил, по-простому Боб. Он раньше боксировал в среднем весе, талантливый, говорят, был парень, с большим будущим. А теперь трется у винных лавок, шакалит на выпивку. От бокса один нос остался, а может, и не от бокса — мало ли обо что можно шнобель своротить. Морда от мороза красная, а больше от «Веры Михалны» (по-простому так вермут обозвали).
— О-о, кто нарисовался! Дед Мороз! Здравствуй, старый хулиган! — приветствует громогласно. — На всех парусах прешь, «капусту» заимел? Отстегни пол-мешка!
И Федотычу — деться некуда — надо подходить.
— Да нет, Витек, сухо, — оправдывается, — мимо шел просто…
— Это ты, старый, на уши наезжаешь, — Борода вмешивается. Его все так зовут: «Борода», хоть он и без бороды. Он то отпустит бороду, то сбреет, а имени его никто не знает. — Ты просто так мимо не ходишь. Ты просто так мимо на печи лежишь, лапу сосешь. А как «бабки» завелись — так сюда, как муха на дерьмо. Или в «Ландыш» за «Шинелью № 5».
— Да нету, ребята, нету. Ну в натуре! Ну гад буду! — Федотыч гулко бьет себя в грудь и деланно кашляет, мол, чахотка. Это у него шутка-прихватушка: кулаком в грудь и кашляет надсадно, изображает. — Думал, сам на хвост упаду кому, — хитрит старик.
— Э-э, Дед Мороз, давно врать научился? А где ты такую шляпу отхватил? — Боб неожиданно сдернул с головы Федотыча розовую вязаную шапочку с козырьком — откуда она, он уж и сам не помнит, давно ее
