рядах.
— Полностью ослаблять армию мы не имеем права, — сказал Элиава. — Предложение придется принять. Есть возражения?
Возражений не последовало. Но начальник дороги снова вскочил с места.
— Товарищ Атабаев не хочет отдать сто железнодорожников, работающих в его системе. Что ж, я согласен! Только пусть он по крайней мере не трогает тех, кто работает в нашей системе!
— Хотите, значит, кончить войну перемирием? — засмеялся Элиава.
— Я вижу — другого выхода нет.
— А как на это смотрит Константин Сергеевич?
Атабаев лукаво улыбнулся.
— Вспомнил одну старую историю. Некий чайханщик поехал из города в степь на ишачьей арбе за саксаулом. Заяц испугался его и спрятался под куст, а глаза из-под веток сверкают с перепугу. Чайханщик задрожал, остановил арбу, взмолился: «Большеглазый, большеглазый! Не трогай меня, и я тебя не трону. А в другой раз привезу твоим ребятишкам бязи!» Товарищ начальник дороги ничем не хочет помочь, только твердит: «Не трогай, и я не трону!» Да поймите же, что я не для себя стараюсь! Я готов собственными плечами толкать ваши вагоны! Речь идет о продовольствии для всех, и в том числе для ваших работников. Придется вас трогать.
— Тогда поступим с путейцами так же, как и с военными. Говорят в народе: видишь воду — снимай свои сапоги.
Совещание закончилось полной победой Атабаева. Были приняты все восемь пунктов его докладной записки.
Народ не ошибается
Сентябрь 1920 года в Ташкенте выдался на редкость ясным и не жарким. Чудесные безоблачные дни, похожие один на другой, рождались и умирали в недвижном воздухе. Сады отдали почти все свои плоды и, хотя казались усталыми, как кони, пришедшие издалека, листва их еще не пожухла. В кронах деревьев — недвижность и покой, и только стройные тополя, как будто руками, в бесконечной голубизне неба прощально махали своими тонкими нежными верхушками. Птицы на разных своих языках воспевали эту блаженную осень. Женщины в пестрых шелковых халатах беззвучно скользили вдоль улиц, бежали по мостовой фаэтоны, тяжело груженые подводы, ишаки, увешанные торбами.
В один из таких дней Кайгысыз Атабаев вышел пройтись по городу вместе с Мурадом Агалиевым — тот вместе с туркменской делегацией приехал в Ташкент на съезд партии. Друзья забрели на базар. С юных лет любил Кайгысыз это роенье лиц, запахов, красок, этот гул резких, звонких голосов, беззаботную и жадную суету приобретений и продажи, праздничную пестроту прилавков. Когда-то в прежние времена, отдаленные не столько годами, сколько небывалыми событиями, он любил здесь бродить с Мухаммедкули Атабаевым. Семинаристы отдыхали в чайхане у базарных ворот, ели плов, прислушивались к разговорам, а то и забыв обо всем на свете, пускались в споры о будущем. Каким оно будет, каким должно быть?
Теперешний базар, базар двадцатых годов, был очень похож на лоскутный халат. Только изредка попадались люди в приличной одежде, большинство щеголяло латаными локтями и драными подолами. Шумно и, пожалуй, весело, только порядку мало. Мусор, объедки, навоз… Мальчишки-карманники, сунув руки под мышки, наблюдали беспокойным взглядом за покупателями и продавцами и — чуть кто зазевается — смахивали что-нибудь из торб и корзин и мчались от погони, расталкивая толпу головой и локтями. Нелегко было в тесноте и давке понять, какое мясо варится в шурпе, на каком жиру — плов, который тут же, перед твоим носом, размешивают шумовками. Ты, может быть, и не прочь утолить голод, только прежде подумай, что попросить на деньги, которые у тебя в кармане. Видишь — как лоснятся носы и щеки чайханщиков: на всех желающих шурпы и плова не хватит, вот они и стараются, как бы сделать из одного два…
Атабаев и Мурад, конечно, отличались в базарной толпе: оба — в гимнастерках военного образца, в галифе с широкими карманами, на коленях — нашитая кожа, в солдатских сапогах. Они присели на пустой прилавок, потому что их заинтересовал разговор двух местных жителей, как видно, уже расторговавшихся, о чем свидетельствовали пустые мешки, валявшиеся прямо на земле, и то созерцательное настроение обоих приятелей, какое часто можно наблюдать у базарного люда после удачно законченного дня. Один был толстяк с гладкой и голой, как очищенная морковь, головой, и живот у него был круглый, будто толстяк спрятал под халатом арбуз. Другой — худой и гибкий, с длинной подвижной шеей. Сейчас они заметили растерявшегося в толпе человека — он озирался по сторонам, точно кого-то потерял и не мог найти, и во все стороны поворачивал сбои витые, словно готовая для пряжи шерсть, длинные усы.
— Это кто? — спросил толстый.
— А ты не видишь? — с ухмылкой откликнулся тощий.
— Потому и спрашиваю, что вижу.
— Могу сказать — наш сосед туркмен.
— А кому туркмен должен барана?
— Только не тебе, лысая твоя башка!
Толстый довольно улыбнулся, будто выслушал любезность, и показал пальцем на другого человека — на скуластого молодца в голубом бешмете, в лисьей шапке, со спускающимся на спину лисьим хвостом,
— А это кто?
— По шапке не видишь? Казах!
— А почему у него лисий хвост?
— Он мне не сказал, но думаю, чтоб не обдурили его базарные ловкачи, вроде тебя.
В толпе пробирался высокий старик в белом войлочном лопухе, обшитом черной тесьмой, и с кисточкой на макушке. Рыженькая бородка. Бархатный халат…
— Что ты скажешь про этого? — спросил толстый.
— Это братишка-киргиз приплелся из Ала-Тау. Не заметил грозную кисточку?
— Я не слепой.
— Так чего же спрашиваешь?
Атабаев переглянулся с Мурадом. Его заинтересовала странная игра, которую затеяли базарные ротозеи. Было ясно, что оба хорошо знают и ферганских узбеков в распахнутых на груди халатах, и памирских таджиков в круглых чалмах. Но толстяка, видно, мучила одна мысль, и он толкнул в бок тощего:
— Ты заметил, что за последние дни в Ташкенте полно приезжих? Откуда они, отвечай, если так все понимаешь…
— Ты коммунист? — спросил тощий.
— Коммунистов нет и среди моих соседей. С чего это тебе в голову взбрело?
— А ты не слышал о большой драке, какая недавно была у коммунистов?
— Я знаю, что Турар Рыскулов сброшен с высокой должности.
— А почему?
Толстый пожал плечами.
— Наверно, за взятки.
— Не угадал! Они поссорились из-за религии,
— Из-за религии? Это ислам, что ли?
— Он самый.
Толстый недоверчиво выпятил губу.
— Что за чушь несешь! Какой спор об исламе может быть у неверующих?
— Понимай, как хочешь. Рыскулов и его друзья сказали, что в Туркестане… нет разных народов.
— Алла акбар! Боже милосердный! — толстый схватился за свою морковную голову. — Нет разных народов!
Тогда за кого же они считают этих людей, которыми кишмя кишит наш базар? Кто эти туркмены,
