либидо, и когда оно заканчивается, то уже насовсем.
Теперь я видела, что ошибалась. Никаких баков, больших или маленьких. Только краны. И все они были подсоединены к бездонному эротическому морю. Быть может, мой кран заржавел или его забило чем- то? Не знаю.
Мать в эти дни тоже как-то попритихла. Разговоры о том, чтобы вернуться в аббатство и снова начать готовить для монахов, прекратились. Она предоставила их жалким усилиям брата Тимоти. Я продолжала думать о том, что сказал Хью. как у нее может снова проявиться желание отделаться от чувства вины. Я беспокоилась. Всякий раз, что я на нее глядела, у меня возникало впечатление чего-то большого и грозного, запертого в камере, но стремящегося вырваться.
Примерно через день после того, как она похоронила палец, в ней ненадолго ожила прежняя Нелл. В своей обычной бессвязной манере она говорила о том, как можно превратить рецепты, рассчитанные на шесть персон, в рецепты на компанию из сорока человек, о Джулии Чайлд, о непогрешимости Папы, о Майке. Слава богу, она не забыла о его буддистских задвигах. Обыкновенно мать выражала все свои мысли вслух, а теперь она была само молчание. И это был дурной знак.
У меня не хватало энергии, а может, мужества снова начать расспрашивать ее об отце Доминике или вспоминать случай с отцовской трубкой.
Кэт звонила почти каждый день: «Как вы там – еще живы? Может, приехать посмотреть?»
Я заверяла ее, что мы в полном порядке. Мне не хотелось общества, а она на это напрашивалась.
Хью тоже звонил. Но только однажды. Телефон зазвонил через два или три дня после того, как я уселась в русалочье кресло и дала волю чувствам. Мы с матерью смотрели соревнования по бобслею.
– Давай не ссориться, – были первые слова Хью. Он хотел, чтобы я прежде всего извинилась. Я это почувствовала. Хью терпеливо ждал.
– Я тоже больше не хочу ссориться. – Это было все, что я могла из себя выжать.
Он подождал еще немного. Затем, подчеркнуто вздохнув, сказал:
– Надеюсь, ты все хорошенько обдумала и переменила мнение насчет моего приезда.
– Отнюдь, – сказала я. – Я до сих пор думаю, что управлюсь сама. – Ответ прозвучал жестко, и я постаралась как-то смягчить его: – Попробуй взглянуть на дело моими глазами, ладно?
– Ладно, – автоматически ответил он, но я знала, что он не станет этого делать. Вот самое худшее, когда живешь с яркими личностями, – они настолько привыкли считать себя правыми, что и представить себе не могут иного.
За время нашего разговора мной овладела усталость и словно нашло какое-то затмение. Я не упомянула об отце Доминике и его предполагаемой причастности к случившемуся, потому что Хью непременно построил бы на этом какую-нибудь головокружительную версию. Он собирался сказать, как вести себя дальше. Мне же хотелось руководствоваться собственными инстинктами.
– Когда собираешься домой? – поинтересовался Хью.
Домой. Как могла я сказать ему, что в этот самый момент меня неудержимо тянет сбежать из дому? Мне ужасно захотелось сказать: «Пожалуйста, сейчас я хочу побыть наедине с собой, забраться в мою раковину и посмотреть, как там». Но я ничего не сказала.
Мной двигал глубокий, отвратительный эгоизм и то неприятное чувство, которое я испытывала, возвращаясь домой, но кроме них еще была и какая-то скорбная любовь к себе. Собственная жизнь показалась мне такой пустой, скучной, маленькой и отталкивающей. И почти невостребованной.
В последние несколько дней я думала о жизни, которой когда-то собиралась жить, о жизни, давным- давно казавшейся мне сплошным озарением, жизни, полной искусства, секса, завораживающих споров о философии, политике и Боге. В той, неосуществившейся жизни у меня была своя галерея. Я писала сюрреалистические полотна, и они были ошеломляюще похожи на мои сны.
Пару лет назад был момент, когда я была близка к такой жизни, по крайней мере к частице ее. За два дня до Рождества я забралась в кладовку под мансардным окном, чтобы найти фарфоровый сервиз – с такой тонкой росписью, что в доме он считался неприкасаемым. Каждый предмет хранился в отдельной коробке и доставался только по большим праздникам и по случаю свадебных юбилеев.
Ди увидела меня и моментально поняла, что я делаю.
«Мам, – сказала она, – почему ты не пользуешься им почаще? Для чего ты его бережешь?» В ее голосе я почувствовала жалость.
И правда, для чего? Я не знала, что ответить. Наверное, на собственные похороны. Ди будет бдеть у гроба, а люди – стоять вокруг и говорить, какой выдающийся пример я подала, после стольких лет сохранив в целости сервиз на двенадцать персон. Потрясающая дань уважения.
Несколько дней после этого мой мир напоминал дирижабль, из которого выпустили воздух. Когда мой страх перед разбитыми тарелками успел принять такие масштабы? Неужели во мне так мало тяги к экстравагантному? После этого я освободила место для сервиза в кухонном буфете и использовала его при любом удобном случае. Потому что была среда. Потому что кто-то купил мой коллаж. Потому что в «Аплодисментах» Сэм наконец-то женился на Диане. Однако дальше сервиза этот положительный сдвиг в сторону так и не развился.
Все еще держа трубку, я хотела рассказать Хью об этом – о мансардном окошке и о сервизе, – но не была уверена, что это имеет хоть какой-то смысл.
– Джесси, – продолжал между тем Хью, – ты меня слышишь? Когда ты собираешься домой?
– Не могу сказать точно. Пока не могу. Возможно, придется задержаться здесь, не знаю, надолго ли.
– Понятно.
Думаю, ему и вправду было понятно. Понятно, что мое пребывание на острове связано не только с заботой о матери; скорее, с тем беспокойством, в котором я пребывала всю зиму. Со мной, с нами.
Но вместо этого он сказал:
– Я люблю тебя, Джесси.
Его слова могли бы прозвучать ужасно, но я почувствовала, что он сказал это, чтобы проверить меня, посмотреть, отвечу ли я тем же.
– Я перезвоню на днях, – сказала я.
Когда он повесил трубку, я посмотрела на серебрящиеся, текучие потоки за стеклом, потом вернулась в гостиную к матери, телевизору и соревнованиям по бобслею.
Каждый день, часа в четыре, я чуяла приближение ночи. Клубясь, ее сырой тяжелый запах вползал из-под дверей, просачивался сквозь окна. По ночам я еще острее желала брата Томаса.
При появлении первых серых теней ночной темноты я стала подолгу, с разными ухищрениями принимать ванны. Я стащила аварийную свечу из старого «ураганного» набора матери и прилепляла ее к краю ванны. Я зажигала ее, потом напускала горячую, почти обжигающую воду, пока ванная не наполнялась паром. Я часто сыпала в воду хвою с кедра, растущего на заднем дворе, или пригоршню соли, или добавляла несколько ложек лавандового масла, как будто готовила какой-то небывалый пунш. Иногда эту смесь ароматов было трудно вынести.
Я погружалась в воду так, что снаружи торчал только нос. Можно было подумать, что я именно теперь открыла для себя горячее шелковистое прикосновение воды.
Погрузившись в нее, я впадала в дремотное состояние. Я всегда любила шагаловских любовников «Над городом», где изображена обнявшаяся пара, парящая над крышами. Этот образ вставал передо мной всякий раз, когда я погружалась в воду, иногда любовники плыли по небу, но чаще плыли в обжигающей голубой воде.
Иногда мне вспоминалась русалка, которую изобразил Шагал, зависшая над водой, над деревьями, летящая русалка, но без крыльев, и я думала о брате Томасе – как он говорил, что завидует русалкам, которые в равной мере принадлежат морю и небу.
Однажды ночью я проснулась и села в постели. Что-то изменилось. И я поняла, что сверху не доносится ни единого звука. Я посмотрела в окно и увидела, что облака разошлись. Лунный свет падал в комнату кусочками слюды.
Я встала и отправилась шарить по дому в поисках чего-нибудь, чем и на чем можно было бы
