Обитающих в двух царствах.
– Ну что? Как? – спросила Кэт.
– Попробуем. Посмотрим.
Туристы, которых я заприметила еще раньше, забрели в лавку, и Кэт пошла поздороваться с ними, а Хэпзиба встала, сказав, что ей пора домой. Мне тоже надо было идти, но я продолжала сидеть с Бенни, думая о брате Томасе.
В течение последних двенадцати дней, запертая, как в клетке, в доме матери, я наговорила себе кучу всяких несообразностей. Что я влюблена, и не просто, а что это Большая Любовь, и отречься от нее – все равно что отречься от самой себя. А затем противоречила собственным мыслям, что мое увлечение безрассудно, безумно, что это сердечное испытание, которое в конце концов кончится, и мне надо быть стоиком.
Я не понимала, почему любовь к кому-то должна быть связана с такими мучениями. Мне казалось, будто сердце мое изрезано и кровоточит.
Бенни выпрямилась и, скосив глаза, посмотрела на меня, упершись кончиком языка в верхнюю губу.
– Джесси?
– Что, Бенни?
Она пододвинула свой стул к моему и зашептала мне на ухо, как делают дети, делясь секретами.
– Ты любишь монаха, – шепнула она.
Я отшатнулась и заморгала.
– С чего ты взяла?
– Просто знаю.
Спорить было бессмысленно. Бенни никогда не ошибалась.
Мне захотелось хорошенько разозлиться на нее, прихлопнуть на месте – пусть не лезет ко мне в душу, но она встала и с улыбкой посмотрела на меня – женщина моего возраста с нежным умом ребенка и сверхъестественными способностями. Она даже не знала, какой опасной может быть правда, все эти крохотные, но разрушительные семена, которые она в себе несет.
– Бенни, – сказала я, беря ее за руку, – послушай внимательно. Ты никому не должна об этом говорить. Обещай мне.
– Но я уже сказала.
Я выпустила ее руку и на мгновение закрыла глаза, прежде чем спросить:
– Кому? Кому ты сказала?
– Маме, – ответила она.
Глава девятнадцатая
Под заднюю дверь кухни кто-то просунул записку, вложенную в запечатанный белый конверт, на котором значилось только одно слово: «Джесси».
Я нашла его, вернувшись из лавки Кэт. Подняв конверт, я внимательно вгляделась в почерк, крупный, с явным наклоном, но до странности нерешительный, словно писавший несколько раз прерывался и начинал снова. Я знала, что находится в конверте.
Некоторые вещи просто знаешь. Как Бенни.
Я сунула конверт в карман своих военных брюк в тот самый момент, когда в кухню вошла мать.
– Что это? – спросила она.
– Да так, – ответила я. – Что-то обронила.
Я вскрыла конверт не сразу. Пусть полежит в темноте кармана, прижимаясь к моему бедру, обнимая его, как рука. «Сначала позвоню дочке, – сказала я про себя, – потом заварю чай. А когда буду уверена, что мать расположилась на покой, потихоньку отпивая чай, распечатаю письмо».
Я на практике довела оттягивание удовольствия до совершенства. Однажды Хью сказал, что люди, которые могут оттягивать удовольствие, достигли полной зрелости. Я умела откладывать счастье на дни, месяцы, годы. Вот какой «зрелой» я была. Я научилась этому в детстве, когда ела рулеты «Тутси». Майк с хрустом разгрызал оболочку, чтобы поскорее добраться до шоколадной начинки, я же мучительно медленно слизывала ее языком.
Я набрала номер комнаты Ди в Вандербильте и выслушала ее болтовню о последней эскападе. Ее родственница спонсировала «величайший в мире бой подушками»: триста двенадцать бойцов на поле для софтбола, облака перьев. Не приходилось сомневаться, что мероприятие было засвидетельствовано так называемым дознавателем «Книги рекордов Гиннесса».
– Мысль полностью моя, – гордо сказала Ди.
– Уверена, – ответила я. – Моя дочь – обладательница мирового рекорда. Я тобой горжусь.
– Как бабуля? – спросила Ди.
– В порядке, – ответила я.
– Ты узнала, зачем она это сделала?
– Она со мной так еще по-настоящему и не поговорила, по крайней мере об этом. Она что-то скрывает. Дело темное.
– Мам, я вспомнила… не знаю, может, это ерунда.
– Что? Скажи мне.
– Это было давным-давно, когда я приехала навестить ее и мы гуляли там, где похоронены рабы, ну, по тому кладбищу, знаешь? И бабуля совсем свихнулась.
– Свихнулась – что ты хочешь этим сказать?
– Она стала плакать и говорить какую-то чушь.
– А ты не помнишь, что она говорила?
– Точно не помню. Что-то насчет того, что видела руку покойника или пальцы. Кажется, она говорила о мертвецах, но жутко расстроилась и до смерти меня перепугала.
– Ты про это никогда не рассказывала.
– Но на нее часто находило. Это же бабуля. – Ди помолчала, и я услышала негромкий звук магнитофона с записью «Ю-Ту». – Надо было сказать. Ах, мам, думаешь, если бы я сказала, этого бы не случилось?
– Послушай, это все равно ничегошеньки бы не изменило. Поверь мне, ладно? Твоя бабуля больна, Ди.
– Ладно, – ответила Ди.
Повесив трубку, я заварила мятный чай и пошла с чашкой в гостиную. Там были мать, телевизор и кубик Рубика. Русские выиграли медаль в фигурном катании, и звуки их национального гимна похоронным маршем давили на комнату. Я поставила чашку на стол рядом с матерью и легонько дотронулась до ее плеча. Сцена, про которую рассказала Ди, привела меня в еще большее замешательство.
– Ты в порядке? Как рука?
– Хорошо. Но я не хочу мятного чая, – сказала она. – У него вкус как у зубной пасты.
Я захлопнула дверь своей комнаты, закрылась на замок, потом достала из кармана конверт. Положив его на середину кровати, села рядом. Мелкими глоточками прихлебывая чай, я смотрела на конверт.
Я знала наверняка, что открою его. И не пыталась уберечь последние моменты неземного и нарастающего предвкушения, иными словами – медленного, мучительного удовольствия, сулящего шоколадную сладость. Нет, я просто была в ужасе. Передо мной лежал не конверт, а ящик Пандоры.
Я вскрыла его и вытащила листок линованной белой бумаги, смятый с одного края, как будто его откуда-то вырвали.
