Уит. Я потрогала слово пальцем, затем произнесла вслух, чувствуя близость, возникшую после того, как он открыл мне свое настоящее имя. Было ощущение, что он предлагает мне сокровенную часть себя, не принадлежащую монастырю. И все же в записке была какая-то официальность. «Буду рад, если вы ко мне присоединитесь».
Я несколько раз перечитала записку. И не заметила, как чашка перевернулась, пока не почувствовала, что постель мокрая. Промакнув, что могла, полотенцем, я легла рядом с влажным пятном, вдыхая запах мяты, нежную свежесть, исходящую от белья, как свежее начало чего-то нового.
С полдюжины чаек припали к причалу, сохраняя безупречный строй, как маленькая эскадрилья, готовая взлететь. Я пришла рано, слишком рано. Больше из осторожности, чем от нетерпения. Я рассудила, что если приду раньше и почувствую, что не выдержу встречи с ним, то смогу просто уйти. Незаметно.
Почти час я сидела на конце причала, скрестив ноги, под сияющим безоблачным сводом и смотрела на воду. Она была изжелта-бурой, цвета манго или дыни, и прилив нарастал, всплескивая вокруг свай.
Выцветшее красное каноэ, почти розовое, лежало кверху днищем, обросшим ракушками. Я узнала в нем лодку Хэпзибы. Лет тридцать тому назад я тоже каталась на ней. У другого конца зеленая джонка, практически новая, подпрыгивала на воде, по которой солнце чертило гипнотически привораживающие взгляд узоры.
Я услышала, как лодка скрипнула позади, и чайки взлетели. Обернувшись, увидела стоящего на причале и в упор глядящего на меня брата Томаса. На нем были джинсы и хлопчатобумажная рубашка с закатанными по локоть рукавами. Плечи у него были шире и мускулистее, чем я думала, а кожа рук продубилась, как у человека, много работавшего на солнце. На шее висел деревянный наперсный крест, странным образом не вязавшийся с обликом брата Томаса в целом.
Казалось, он обитает в каком-то темном уголке моего сердца и вдруг вышел оттуда на свет. Настоящий и в то же время не до конца настоящий человек.
– Вы пришли, – сказал он. – По правде говоря, не ожидал.
Я встала.
– Вы обещали белых пеликанов.
– Я сказал, что выследил белых пеликанов, – рассмеялся брат Томас. – Я не мог обещать, что мы их увидим.
Он забрался в лодку и подал мне руку. На какой-то миг его лицо приблизилось к моему. Я почувствовала исходивший от его кожи запах мыла, мешавшийся с легким мускусным ароматом теплого дня.
Я села на носовую скамью – место Макса, как я полагала, – спиной вперед и стала смотреть, как брат Томас заводит маленький подвесной мотор. Он сел рядом с мотором, вспенившим буро-золотую воду, держа руль и направляя лодку к середине протоки.
– Как мне вас называть – брат Томас или Уит? – спросила я.
– Уже много лет никто не называл меня Уитом. Так что я не против.
– Полагаю, ваша мать назвала вас так. В честь Троицы.
– Она назвала меня Джон Уитни О'Коннер и звала меня Уит.
– Ладно, значит, Уит, – сказала я, пробуя имя на звук.
Мы на малом ходу лавировали по дельте, где прилив пошел на убыль. Мы выписывали кольца по такой узкой и буйно заросшей по берегам протоке, что местами мне достаточно было вытянуть руки и коснуться травы по обе стороны лодки. Мы старались больше не заговаривать. Думаю, оба пытались почувствовать себя спокойно, учитывая всю странность происходящего – мы вместе в маленькой лодке, скрывающейся в безлюдье болот.
Уит указывал мне то на всплеск блеснувшей на солнце кефали, то на лесных аистов, взлетающих из травы, то на гнездо скопы, повисшее на верхушке мертвой сосны.
Так мы петляли по протоке, как вдруг Уит резко повернул лодку в приток, оканчивающийся заводью, окруженной стеной высокой, шести-семифутовой травы. Он выключил мотор, и тишина и уединенность сомкнулись над нами. У меня было такое чувство, словно мы проскользнули в ушко крохотной иголки, оказавшись вне времени.
Уит опустил в воду якорь.
– Вот тут я видел белых пеликанов. Похоже, они кормятся где-то поблизости, так что, если повезет, они пролетят над нами.
Он посмотрел на небо, и я силой заставила себя сделать то же самое, чтобы оторваться от его лица, залитого солнцем, с едва пробивающейся щетиной.
– Что это? – спросила я, указывая на деревянное строение, возвышавшееся над зарослями крохотного островка в двенадцати-тринадцати ярдах за Уитом.
– А, это мой неофициальный приют отшельника, – сказал он. – Лежбище. Я пользуюсь им, чтобы почитать, или иной раз сижу и медитирую. Иногда можно и вздремнуть. Если уж совсем начистоту, я чаще тут спал, чем медитировал.
Чтобы поддразнить его, я прищелкнула языком:
– Спать на работе? Нехорошо.
Я почувствовала, как у меня вдруг, совершенно без всякой причины, отлегло от сердца.
– Это не удивило бы аббата, но приора, боюсь, да. Он не знает о существовании моего шалаша.
– Почему?
– Уверен, он не позволил бы мне его построить.
Мне понравилось, что он что-то скрывал, что у него есть нечто помимо монастыря, в этом чувствовался проблеск свободомыслия.
– А вы знаете, что белые пеликаны не ныряют за добычей, как бурые? – спросил Уит. – Они действуют командой. Я видел, как они рассаживаются на воде большим кругом и сгоняют рыбу к его центру. Остроумно, правда?
– Я, наверное, бурый пеликан, – созналась я.
Не успела я это сказать, как поняла, насколько глупо это, должно быть, прозвучало. Вроде вопроса викторины из женского журнала. Если бы вы были цветом, то каким цветом вы были бы? Если бы вы были животным…
– Почему вы так решили? – спросил Уит.
– Не знаю, наверное, потому что действую одна.
– Я даже не представляю, чем вы занимаетесь.
– Я художник, – сказала я, чувствуя неловкость. Слова едва не застряли у меня в горле. – У меня есть мастерская – так, балуюсь иногда.
– Так, значит, вы художник, – сказал Уит.
Не уверена, что кто-нибудь хоть раз называл меня так. Даже Хью.
– А какой? – спросил Уит.
– Я делаю… обычно это акварельные коллажи. Не знаю, как сказать точнее.
– А вы попробуйте.
Я сама удивилась, как ужасно мне захотелось объяснить ему все. Я закрыла глаза, готовясь выразиться как можно красноречивее.
– Для начала я беру деревянный ящик вроде затененного экрана. – Я запнулась. Просто не верилось, что я сказала «затененный экран». Боже. Терпеть не могла, когда это так называли. – Нет, погодите, затененный экран – это не то; скорее это напоминает мексиканский retablo. [5] И рисую внутри сценку. Это может быть пейзаж, люди, что угодно. Потом на переднем плане компоную разные предметы, как бы продолжение рисунка – типа диорамы.
Я открыла глаза и помню, как поразил меня его вид. Каким мужественно красивым он выглядел, склонившись вперед, опершись локтями о колени, так внимательно слушая меня. В ярком свете его синие
