глаза было точно такого цвета, как его рубашка.
– Звучит прекрасно, – сказал он.
– Поверьте мне, они вовсе не так прекрасны. Вначале я тоже так думала. Тогда они действительно были задиристыми и затейливыми, но со временем становились все более просчитанными и… – я порылась в голове в поисках нужного слова, – …приемлемыми, – услышала я себя как бы со стороны.
– Это интересно.
Я уставилась на Уита. Все, что я говорила, звучало не так. Я даже не понимала, что имела в виду под «приемлемыми».
– То есть я имела в виду, что искусство должно вызывать в человеке какую-то реакцию, а не просто быть приятным для глаз. Оно должно хотя бы немного выводить человека из равновесия.
– Да, но оглянитесь вокруг. – Он обвел рукой болотную траву, тихо струящуюся воду, по которой свет скользил комочками пены. – Поглядите на это. Как насчет красоты ради красоты? Иногда я смотрю на деревья, белые от усевшихся на них белых цапель, или на какое-нибудь произведение искусства вроде берниниевского «Экстаза святой Терезы», и теряюсь. Иногда они взрывают мои понятия о порядке и нормах поведения куда больше, чем если бы они были «приемлемыми».
Уит говорил страстно и авторитетно, яростно размахивая руками, так что лодка начала раскачиваться, и в какой-то момент мне пришлось ухватиться за борт. Похоже было, что я испытываю именно то, что он пытается объяснить, – состояние потерянности.
– Я понимаю, о чем вы говорите, – сказал он, – хотя… вы хотите, чтобы ваше искусство давало людям встряску, действовало как озарение.
– Да, – ответила я.
– Это всего лишь мое личное мнение, но мне кажется, что настоящая встряска происходит не потому, что искусство приемлемо или нацелено на социальную критику, а потому, что зритель теряется в его безупречной красоте. Оно дает человеку почувствовать вечность.
Я не могла говорить. Просто боялась, что могу вконец смутиться или расплакаться, сама не знаю почему. Как давно я не вела таких разговоров.
Лодку отнесло почти на всю длину троса к самому берегу, где от травы исходил сухой, сонный запах. Уит перегнулся через борт, и лодка немного, накренилась.
– Звучит очень таинственно, – сказала я.
– Что именно?
– Ощущение вечности, о котором вы упомянули. Вы, наверное, решите, что я совсем бестолковая, но что конкретно вы хотели сказать?
– Да нет, я совсем не думаю, что вы бестолковая, – улыбнулся Уит. – Я и сам это с трудом понимаю.
– Но вы же монах.
– Да, но никудышный, сомневающийся.
– Но вам наверняка не раз приходилось… ощущать вечность. А я и понятия не имею о том, что это такое. Большую часть жизни я была матерью и женой, домохозяйкой. Когда вы сказали, что я художник… вы преувеличили. Искусство для меня всего лишь забава.
Уит скосил глаза, глядя на что-то за моей спиной.
– Когда я только приехал сюда, – сказал он, – мне казалось, что переступать границы мира – нечто более возвышенное, чем просто пребывать в нем. Я всегда рвался к медитациям, посту, отрешенности – словом, всему в этом роде. И вот однажды на птичьем базаре я понял, что возможность просто быть здесь, выполнять свою работу – приносит мне самую большую радость. Наконец-то я догадался, что главное – это вверять себя тому, что любишь.
Он обернулся ко мне.
– Вы своего добились. Я больше не стану слишком переживать из-за вечности. Так или иначе, она нерукотворна. Это всего лишь мгновенные ощущения чего-то вневременного, рассыпанные по жизни моменты, когда вам даровано блаженство выйти за пределы себя. Но я сомневаюсь, что они важнее, чем просто занятие любимым делом.
Он коснулся воды кончиками пальцев.
– Вам повезло вырасти здесь.
– Долгое время я совсем так не думала. Я разлюбила остров в девять лет. Честно говоря, только вернувшись в этот раз, я снова полюбила его.
Уит еще больше свесился за борт.
– А что случилось, когда вам было девять? Извините, что спрашиваю.
– Мой отец погиб при пожаре на лодке. Взорвался бак с горючим. Говорят, причиной послужила искра из его трубки.
Я закрыла глаза, и мне захотелось рассказать Уиту, какой я была папенькиной дочкой и что после смерти отца все мое детство разом закончилось.
– После этого остров для меня переменился. Я задыхалась тут, чувствовала себя взаперти, – добавила я.
Я машинально дотронулась до того места на лбу, где священник всегда рисовал пеплом крест. Казалось, оно лишилось чувствительности.
– И мать, – продолжала я, – тоже изменилась. Обычно она была веселой, нормальной, но после его смерти стала маниакально религиозной. Как будто и она покинула нас.
Уит не сказал: «О, извините, какой ужас», ни одного из тех слов поверхностного сочувствия, которые произносят в подобных случаях, но, когда я посмотрела на него, меня поразило, каким печальным вдруг стал его взгляд. Как будто какая-то скорбно звучащая струна в нем откликнулась на звучание такой же струны во мне. Помню, я задумалась: что же ужасное могло произойти с ним?
Вверху мелькнуло что-то голубое, и я увидела серую цаплю с бьющейся в клюве рыбой. Тень птицы скользнула по лодке между нами.
– Дело в том, что это я подарила ему трубку на День отца. Поэтому я всегда чувствовала себя… – Я замолчала.
– Виновной в том, что случилось, – закончил за меня Уит.
Я кивнула.
– Забавно, что на днях я нашла трубку в ящике у матери. Она все время лежала у нее.
Я принужденно засмеялась – слабый, полный горечи звук.
Мне не хотелось вдаваться в разговоры о смерти отца и ее последствиях – о неожиданно образовавшейся во мне пустоте, которую мне, похоже, так и не удалось заполнить, о том, как мать медленно погружалась во мрак. Мне хотелось, чтобы все было как несколько мгновений назад, когда мы говорили об искусстве, о вечности.
Мне захотелось спросить Уита об отце Доминике, что он думает о нем, но и это ускользнуло от меня.
Я пересела, подложив под себя ногу.
– Так скажите, – спросила я, – вы уже давно здесь?
Уит ответил не сразу. Казалось, он был немного удивлен тем, как резко я сменила тему.
– Четыре года и семь месяцев, – сказал он наконец. – В июне я должен дать последние обеты.
– Вы имеете в виду, что до сих пор не сделали этого?
– Я, что называется, принял постриг. Сначала вы два года числитесь послушником. Еще год – принявшим постриг, и только потом решаете – уходите или остаетесь навсегда.
«И только потом решаете».
Эти слова тронули меня. Я смотрела, как ветер гладит его коротко стриженные волосы. Меня поразило, как это просто, насколько я не ощущаю ни малейшего внутреннего неудобства, насколько мы – один на один в мире, который не имел никакого отношения к моей жизни в Атланте, к Хью. Я сидела в лодке, представляя себе свое будущее с этим мужчиной.
– А чем вы занимались раньше? – спросила я.
– Был адвокатом, – ответил он, и на какую-то долю секунды все самообладание и уверенность, которые я чувствовала в нем, проскользнули в его голосе, в напряженном взгляде, в уверенной осанке,
