рисовать. Я нашла обтрепавшуюся коробку цветных карандашей в письменном столе Майка, где он, должно быть, оставил ее двадцать лет назад. Встав над кухонным столом, я заточила их ножом для рыбы.
Не в силах обнаружить ничего, кроме бумаги для записей, я взяла висевшую над столом большую картину в рамке, изображавшую маяк на Моррис-Айленде, вынула ее и стала нетерпеливо делать набросок на обратной стороне, словно изголодавшись по движению, властно управлявшему мной и ставшему мне почти чужим.
Я разрисовала полотно стремительными потоками синей воды. В каждом углу изобразила раковину «кораблика» с пробивающимся изнутри оранжевым светом, а внизу – черепашьи черепа, груды черепов, вздымающихся колоннами, – памятник затонувшей цивилизации, потерянной Атлантиды. В самом центре я набросала фигуры любовников. Они тесно прижались друг к другу, переплелись между собой. Волосы женщины обвивали их, как майские ленты. Они летели, оторвавшись от воды.
Работа опьяняла – и получилась страшноватой. Как езда на машине со спущенными колесами. Закончив, я вставила маяк обратно в рамку и снова повесила над столом, любовники оказались лицом к стене.
О том, чтобы снова лечь спать, нечего было и думать. Слишком я была взвинчена. Тогда я пошла на кухню заварить чай. Я сидела за столом, прихлебывая ромашковый чай из кружки с выщербиной, как вдруг услышала, что в дверь кто-то скребется – отчетливый, целенаправленный звук. Включив свет на крыльце, я выглянула из окна кухни. На крыльце сидел Макс, его черная шерсть была мокрой и грязной.
Я открыла дверь.
– Ах, Макс, ты только взгляни на себя.
Он ответил мне вопрошающим взглядом.
– Ладно, заходи.
Все знали, что он ночует в разных домах на острове, используя принцип ротации, график которой был известен только ему. Однажды мать сказала, что он появляется здесь каждые два месяца с требованием ночлега, но я сомневаюсь, чтобы он появлялся глубокой ночью. Я подумала, уж не выгнал ли его нынешний повелитель. Или он увидел в доме свет?
Я вытащила старую подстилку, которую мать держала для него в кладовой. Когда он свернулся на ней, я села рядом и вытерла его кухонным полотенцем.
– Что ты тут бродишь так поздно? – спросила я.
Макс немного приподнял уши, потом положил голову мне на бедро.
Я почесала ему за ушами, вспомнив, как брат Томас рассказывал, что берет его с собой на птичьи базары.
– Ты любишь брата Томаса? – спросила я. Макс стукнул по полу хвостом, думаю, потому, что голос у меня был сладенький – таким тоном говорят с младенцами, щенками и котятами. – Знаю, я его тоже люблю.
Чесать Макса было лучше, чем пить чай. Нервное возбуждение стало понемногу отпускать.
– Что мне делать, Макс? – спросила я. – Кажется, я влюбилась.
К такому выводу я пришла, сидя в русалочьем кресле, но ни разу не произносила этого вслух. И меня удивило, какое облегчение я почувствовала, признавшись в этом, пусть даже собаке.
Макс шумно вздохнул и закрыл глаза. Я не знала, как отделаться от одолевавшего меня чувства. Отрешиться от мысли о том, что здесь мой суженый. Это был не просто мужчина, который меня возбуждал, – в нем было свое небо, в нем было что-то, чего я не знала, никогда не пробовала на вкус и, возможно, никогда не попробовала бы. И сразу же вслед за этим мне показалось, что едва ли не легче жить в моем опустошенном браке, чем сожалеть о жизни прожитой, так никогда и не узнав его, так никогда и не пролетев по небу над городом, не погрузившись в морскую синеву.
– Моего мужа зовут Хью, – сказала я Максу, который уже крепко спал. – Хью, – повторила я и продолжала произносить как заклинание: – Хью. Хью. Хью.
Глава восемнадцатая
Второго марта я вывела из гаража мототележку и покатила по размытым дорогам к сгрудившимся в центре магазинчикам. Солнце снова глядело на землю с зимним безразличием – холодный огонек, заброшенный куда-то в самую высь. Подпрыгивая на протянувшейся между дубами дороге, я чувствовала себя подземным существом, выбравшимся на поверхность.
Я хотела купить кое-какую бакалею в центральном универсаме, а заодно посмотреть, не торгуют ли они красками – кроме цветных карандашей Майка, мне были нужны кое-какие краски. Однако больше всего мне хотелось поговорить с Кэт об отце Доминике.
Паром стоял у причала, и по пристани слонялось несколько туристов в наглухо застегнутых ветровках. Я припарковалась перед сувенирной лавкой Кэт, где под сине-белым полосатым навесом восседал Макс.
Кэт повесила рядом с дверью лавки зеркальце – старый обычай галла, чтобы отпугнуть Буга Хэга.
Как только я приоткрыла дверь, Макс ринулся в магазин. Кэт, Бенни и Хэпзиба сидели за прилавком и ели мороженое из пластиковых стаканчиков. Кроме них в магазине больше никого не было.
– Джесси! – воскликнула Бенни.
– Добро пожаловать в мир живых людей, – улыбнулась Кэт. – Хочешь мороженого?
Я отрицательно покачала головой.
На Хэпзибе было платье цвета черного дерева, исчерченное белыми молниями, а головная повязка украшена ее подписью. Она была похожа на прекрасную грозовую тучу.
Макс плюхнулся у ног Бенни, она шлепнула его и скосила глаза на меня.
– Мама говорит, ты вела себя грубо.
– Ради бога, Бенни, ты что – взялась повторять за мной всякую глупость?
– Ты думаешь, я вела себя грубо? – спросила я.
– Ладно, – ухмыльнулась Кэт, – а как ты назовешь то, когда человек звонит тебе каждый день и спрашивает: «Можно я вас навещу? Можно привезти обед? Можно приползти и поцеловать ваши ноги?», а ему за все его хорошее: «Спасибочки. Давай проваливай»?
– Я не говорила «Давай проваливай» и не просила целовать мне ноги. Впрочем, если не терпится, можешь сделать это хоть сейчас.
Непонятно почему, но стоило мне хоть немного пообщаться с Кэт, и я начинала вести себя точь-в- точь как она.
– Что-то мы заводимся, тебе не кажется? – спросила Кэт. – Конечно, если б я провела пару неделек рядом с Нелл Дюбуа, я бы, наверное, на людей кидаться стала.
Я впервые огляделась в лавке. Столы и стеллажи были завалены поразительным набором вещей с изображениями русалок: брелоками для ключей, пляжными полотенцами, поздравительными открытками, кусками мыла, открывашками, пресс-папье, ночниками. Здесь были куклы-русалки, русалочьи косметические наборы, даже елочные игрушки в виде русалок. Значки «Русалочья царевна» хранились в подставке для зонтиков в углу, и дюжина колокольчиков с русалками свисала с потолка. В центре лавки стоял стол с кипой «Русалочьей сказки» отца Доминика с табличкой с надписью: «Специально подписанные автором экземпляры».
– Возьми что-нибудь, – сказала Кэт. – В подарок – сережки какие-нибудь или еще что.
– Спасибо, но я не могу.
– Опять грубишь.
– Ладно, тогда возьму вот это, – сказала я, беря коробку «Русалочьих слезок».
Бенни достала из кладовки складной стул, и я села.
– Что привело тебя в город? – спросила Хэпзиба.
– Бакалея. И еще думала посмотреть, не найдется ли у них… – Я замолчала, не решаясь произнести это вслух. Старая привычка – держать свое искусство подальше от чужих глаз, как потенциально капризную
