Крауч-Энд (сборник)

проще понять мою точку зрения.

— Не буду спорить. По-своему ты прав. Да и какой смысл спорить с самим собой? Это все равно что в играть в одиночку в шахматы. Если честно играть, так и так будет ничья. Давай скажем просто: я делаю то, что я делаю, потому что могу.

Как ни странно, но я вдруг успокоился. Это мы уже проходили. Когда кто-то вроде бы взял над тобой верх, надо заставить его говорить. Причем говорить без умолку. Это сработало с Мевис Вельд, сработает и теперь. Когда они чувствуют свою силу, они говорят что-то вроде: «Теперь уж чего?! Теперь я тебе расскажу кое-что интересное напоследок…». Или: «Тебе надо знать то-то и то-то? Хорошо, я тебе расскажу, все равно это уже ничего не изменит».

Версия Мевис была малость поэлегантнее: «Я хочу, чтобы ты знал, Амни… ты хотел узнать правду, ну так забирай эту правду с собою в ад. Обсудишь ее на досуге с дьяволом за кофе с пирожными». Не важно, что они говорят. Главное, чтобы они говорили. Пока человек говорит, он не будет стрелять.

Поэтому надо затягивать разговор. Пусть они говорят, а ты слушай их и надейся, что откуда-нибудь да появится дружественная кавалерия, которая все-таки подоспеет тебе на подмогу.

— Но зачем тебе это, я никак не могу понять? Обычно все по-другому бывает. То есть, как правило, вы, писатели, не врываетесь в свои книги, а тихо-мирно получаете гонорары и пишете новые книжки… или я ошибаюсь?

— Тянешь время, Клайд? Хочешь заставить меня говорить?

Мне как будто врезали в под дых. Но я собирался играть до последней карты. Так что я лишь усмехнулся и пожал плечами.

— Может быть. А может быть, и нет. Но как бы там ни было, мне действительно интересно. — Тут я не соврал.

Он неуверенно посмотрел на меня, потом склонился над своей адской пишущей машинкой — когда он застучал по клавишам, все мое тело скрутили судороги, — и снова выпрямился.

— Ладно, я тебе расскажу. Теперь-то чего?! Все равно это уже ничего не изменит.

— Угу.

— Ты умный парень, Клайд. И ты полностью прав: писатели редко вживаются в те миры, которые создают в своих книгах. А если кто-то из них по-настоящему погружается в такой вот выдуманный мир, то он в нем же и застревает. В его сознании проходит какая-то жизнь… но только в сознании, потому что его тело прозябает на уровне овоща в какой-нибудь психбольнице. Но таких очень мало. В массе своей мы — лишь туристы в стране собственного воображения. И я такой же турист. Пишу я медленно. Кажется, я уже говорил, что я постоянно мучаюсь с композицией и развитием сижета… но за десять лет я все-таки выдал пять книг о Клайде Амни, причем каждая следующая получалась успешнее предыдущей. В восемьдесят третьем я ушел с работы… кстати, я был директором регионального филиала одной очень солидной страховой компании… и сделался профессиональным писателем. У меня была жена, которую я безумно любил, и сынишка, который был для меня дороже всего на свете, и я был счастлив. По-настоящему счастлив. Мне казалось, что лучше уже не бывает.

Мой собеседник заерзал в кресле и передвинул руку. Я заметил, что на потертой ручке уже не было черной дырки, выжженной сигаретой Ардис Макгилл.

— И я оказался прав. — Он издал холодный, горький смешок. — Лучше действительно не бывает. А вот хуже бывает. И так оно и случилось. Месяца через три после того, как я начал «Вполне в духе падшего ангела», Дэнни — наш сын — упал в парке с качелей и сильно ударился головой. Разбил черепушку, как говорят тут у вас.

Его губы скривились в улыбке, такой же холодной и горькой, каким был его смех.

— Он потерял много крови… ты видел немало разбитых голов, так что ты знаешь, как это выглядит… Линда перепугалась до полусмерти. Но доктора оказались на высоте, и все обошлось сотрясением. Его состояние стабилизировалось, ему перелили пинту крови, чтобы восполнить потерю. Может быть, в этом и не было необходимости — и эта мысль постоянно меня преследует, — но ему все-таки перелили кровь. Понимаешь, когда он ударился головой, это было совсем не смертельно… а вот кровь оказалась смертельной. Она была заражена СПИДом.

— Чем?

— Благодари своего Бога, что ты не знаешь. В твое время этого еще не было. Эта гадость появится только в середине семидесятых. Как одеколон «Арамис».

— А что это за СПИД?

— Это вирус. Он разрушает иммунную систему. Полностью разрушает, так что твой организм перестает сопротивляться любым болезням. И тогда всякая пакость, от рака и до ветрянки, расцветает у тебя внутри пышным цветом. И ничего нельзя сделать.

— Великий Боже!

Он опять усмехнулся, только усмешка больше напоминала судорогу.

— Пусть будет великий, как скажешь. СПИД преимущественно передается половым путем, но иногда им заражаются и через переливание крови. Можно сказать, что мой сын выиграл главный приз в самой злосчатной на свете la loteria.

— Мне очень жаль.

И мне действительно было жаль этого сухопарого человека с усталым лицом, хотя я и боялся его до смерти. Так потерять ребенка… что может быть хуже? Что-то, наверное, может — всегда находится что-то совсем уже мерзостное, — но чтобы такое придумать, придется действительно поднапрячь мозги.

— Спасибо. Спасибо, Клайд. По крайней мере мучился он недолго. Дэнни упал с качелей в мае. Первые пурпурные пятна — саркома Капоши — появились в сентябре, как раз перед его днем рождения. А умер он 18 марта 1991 года. Он, может быть, и не мучился так, как некоторые, но ему тоже досталось. Да, ему сильно досталось.

Я не имел ни малейшего представления, что такое саркома Капоши, но спрашивать не собирася. Я и так уже знал больше, чем мне бы хотелось.

— Теперь ты понимаешь, Клайд, почему я так задержался с работой над книгой?

Я молча кивнул.

— Я пытался заставить себя работать. Главным образом, потому что я верил: этот воображаемый мир вылечит мою боль. Может, мне нужно было в это верить. Я пытался прийти в себя и жить дальше, но все продолжало лететь в тартарары — как будто на этом романе лежало проклятие, которое превратило меня в Иова. После смерти Дэнни моя жена впала в тяжелую депрессию. Я был так озабочен ее состоянием, что не сразу заметил какие-то красные пятнышки, проступившие у меня на ногах, животе и груди. Они ужасно чесались. Я знал, что это не СПИД, и вначале не стал обращать на них слишком много внимания. Но время шло, и мое состояние ухудшалось. У тебя когда-нибудь был лишай, Клайд? Опоясывающий лишай?

Но прежде чем я покачал головой, он рассмеялся и шлепнул себя по лбу с видом «какой же я идиот».

— Конечно же, не было. У тебя вообще не было ничего хуже похмелья. Лишай, дорогой мой сыщик, — это смешное название для одного очень противного хронического недуга. В моей версии Лос-Анджелеса есть неплохие лекарства для облегчения его симптомов, но мне они помогали слабо; к концу девяносто первого я весь извелся. Отчасти мои мучения происходили из-за ужасной депрессии после смерти Дэнни, но вдобавок у меня начались страшные боли и непрекращающаяся чесотка. Неплохое название для книги об исстрадавшемся писателе, как считаешь? «Агония и чесотка, или Томас Харди вступает в зрелость». — Он издал хриплый короткий смешок.

— Как скажешь, Сэм.

— Я скажу, что это был просто ад. Сейчас уже можно шутить и смеяться, но ко Дню Благодарения того злополучного года мне было совсем не до шуток: спал я максимум три часа в сутки, и нередко бывали такие дни, когда мне казалось, что у меня кожа сползает и хочет удрать, как какой-нибудь колобок. Скорее всего я поэтому и не замечал, что творилось с Линдой. А потом…

Я не знал. Не мог знать… но все-таки знал.

— Она покончила собой.