Когда закончилась нефть

— Чушь. Полная.

Вкус желчи во рту.

— Нет. Вы ж после этого свой труд писать стали, так?

Урри молчал. Страшно было открывать рот, не хотелось блевать на глазах у человека, так подло обманувшего его ожидания.

— А даже неопытному стажеру ясно, что в это сочинение — не лишенное остроумия, признаюсь, но не представляющее ни малейшей исторической ценности, — вы всего лишь перегнали сильнейшую жажду самоубийства. Родившуюся в вашей душе после той истории. Кстати, удивительно романтичной.

— Не вам судить.

— Ну вот, даже комплименты в штыки. Жаль. Но — ничего не меняет. Ведь вы настолько увлечены теорией самоубийства, что не желаете видеть очевидного несоответствия в собственной теории. Не в мелочах, по сути, Вы утверждаете, что все задачи белой цивилизации решены, новых вызовов нету… А ведь решение нефтяной проблемы — что ж это, как не новый вызов?

Врач развел руками, демонстрируя уверенность в том, что серьезных возражений быть не может.

— Такой же, как веревка для того, кто решил удавиться, — сказал Урри.

— Вот видите, опять вы проговариваетесь. Тот, кто решил удавиться… А удавиться решили-то как раз вы, а не белые люди. И книжку свою писали в надежде на то, что вас в бочке с нефтью утопят, как политического. Вы ведь именно этого ждете-то, в глубине души, так сказать?

— Мечтаю просто, — сказал Урри.

— Не сомневаюсь. И обижаетесь, что вас лечат, а не топят. Кстати, знаете, откуда все эти прикрученные к полу стулья, хитроумные приспособления для письма и прочие средства, которыми полны ваши галлюцинации? Ваш ум защищает вас же от самоубийства, которое может оказаться совсем не вымышленным. Вы будете смеяться, но именно эти болты и шарниры для кресла-качалки, о которых вы как-то проговорились, и заставили меня отказаться от лоботомии. Ведь тут отчетливо видно желание жить, причем — на примере кресла-качалки — жить со всеми удобствами. Вот эту жажду жизни я и пытаюсь в вас культивировать. Помогите же мне. Помогите.

Врач вздохнул, потрепал Урри по бедру, встал и ушел.

После этого Урри от души проблевался, а потом крепко задумался. Настолько крепко, что почти не замечал тычков кулаком по ребрам, которыми бородатый мстил ему за отпущенную ранее реплику.

* * *

Любопытно, думал Урри, качаясь в кресле и глядя на солнечного тушканчика. А ведь им почти удалось.

Минул месяц. Или около того. Примерно на половине дистанции они сломались и перестали разыгрывать историю с палатой. Врач тоже пропал. В последние две недели его раза три колотил полковник, утомляя однообразными вопросами. И все.

Возможно, конечно, кончился бюджет, иногда в шутку думал Урри, хотя на самом деле было ясно — он их победил.

Урри покосился в сторону дивана. Конвойный, в неудобной карачковой позе убирал с пола очередную лужу блевотины (от побоев и нерегулярного питания Урри испытывал проблемы с желудком). Второй конвойный молча, сложив руки на груди, стоял у двери, дожидаясь — или охраняя? — напарника. В их маленькой команде тоже имелась иерархия.

Неожиданное чувство вины — а я ведь и за людей их не считал, подумал Урри — заставило задать пошлый вопрос:

— Давно здесь служите, ребята?

Конвойные, понятно, промолчали. Урри кашлянул.

— Извините за это… Я постараюсь больше не пачкать.

Конвойные промолчали.

— Вам все так досаждают? Или я особенно?

— Когда как, — ответил тот, что убирался. Второй по-прежнему молчал.

Урри улыбнулся, подумав, что всегда может найти путь к самому грубому сердцу. Эта мысль вызвала другую, о другом пути, другом сердце… Расстроиться по-настоящему Урри не успел. В камеру вошел полковник. В руках он держал папку с бумагами.

— Разговаривать с конвоем запрещено. Это ж азы, неужели пояснять надо? — спросил он с порога.

— Да нет, — сказал Урри, разглядывая гипс на правой руке, наложенный позавчера. После очередной беседы с полковником. — Не надо, я все понял. Просто попрощаться хотелось.

Полковник кивнул.

— Стало быть, все понимаешь. — Он подошел к Урри. — Держи. Обвинительный. Стало быть, сутки на все про все.

— Сутки? — спросил Урри, взяв папку левой рукой.

— Ну а чего тянуть? Хорошего, стало быть, помаленьку. Заканчивайте! — скомандовал он конвойным. — Сутки эти никто тебя тревожить, стало быть, не должен, — пояснил он Урри. Конвойные удалились. Полковник взглянул на наручные часы. — Время пошло.

Да, подумал Урри. Время пошло. А если переставить ударение, то получится, что время пошло. Полковник вышел из камеры.

«Основным мотивом, следовательно, стоит считать желание обвиняемого испытать силу собственного духа. Это желание можно понять, но нельзя простить, и оно ни в коем случае не является обстоятельством, смягчающим вину».

Урри довольно улыбнулся. В этих строчках безошибочно угадывался врач. Причем врач, крепко обломавшийся.

«Дополнительным же мотивом служило чувство личной зависти обвиняемого к подвигу и славе Дэгу Самсона. Что, безусловно, является еще одним элементом социальной опасности обвиняемого и может рассматриваться как обстоятельство вину отягчающее».

Урри захлопнул папку. Несколько секунд катались желваки под темной кожей.

Ничего-то вы не поняли, подумал он наконец и посмотрел на солнечного тушканчика. Тот уже стал багровым — ночь была совсем рядом. Ничего не поняли, снова подумал Урри. А я оказался лучше, чем сам о себе думал.

* * *

Народу на площади Дэгу было совсем немного. Глупо, конечно, — но обидно. Мысли путались, Урри никак не мог привести их в порядок. До тех пор, пока не увидел бочку с нефтью.

Он всегда был противником смертной казни, как любой образованный человек, способный тонко чувствовать других. Но нельзя было не признать за способом наказания политических преступников, принятым в Аддис-Абебе, удивительной, отточенной красоты. Ради такого символа стоило покорять Аравийский полуостров и выскребать танки судов, навеки застрявших в гаванях Персидского залива.

— Стало быть, все. — Полковник закончил вязать узел вокруг ног Урри, встал, отряхнул колени. — Стало быть, последнее слово.

Дополнительный колорит происходящему придавал тяжелый взгляд Дэгу Самсона — эшафот был установлен прямо напротив памятника герою.

— Неужели положено? — позволил себе вопрос Урри, глядя прямо в глаза бронзового оппонента, державшего высоко над головой листок с рецептом рыбы футу.

Полковник сдержался.

— А ты думал. Только смотри сам. Можно тебя сначала подвесить.

Урри вдруг представил себе такой близкий процесс — короткий рывок веревки, после чего он будет висеть, как ведро на колодезном журавле. Потом полковник рукой остановит его тело, которое, понятно, будет раскачиваться. Потом те двое, что стоят возле журавля, направят его к бочке…

Впрочем, нет. Не о том.

Урри посмотрел на небо. Надо было рассчитаться с долгами.

— В протокол занесут, — Урри придал своим словам утвердительную интонацию, не желая снова искушать полковника.