осталась. Что делать будем? Может, договоримся? Мне в Репино, на пару часов, а потом назад здесь же поеду. Или, скажем, на КП завезти могу. Ну так как, Кузьмикин?
— Вот всегда у вас. Нарушать нарушаем, а как деньги платить, так сразу одна мелочь в кармане. — Капитан тяжело вздохнул, поморщился, почесал у себя за ухом полосатым гаишным жезлом и в конце концов уступил: — Ладно, жду. Всё равно мне здесь ещё пару часов куковать. А документики ваши для надёжности я у себя оставлю. Так что уж теперь, Ветров, будьте особенно внимательны. Без единой бумаги ездить — сами понимаете. — И, запихнув документы в карман брюк, капитан Кузьмикин, не спеша, направился к своей иномарке.
— Ну и сволочь, — бросил ему вслед Ветров, посмотрел с тревогой на часы и резко нажал на педаль газа.
Вот и написаны вступление и первая глава повести. И вы, я надеюсь, их прочли. Но интересоваться впечатлениями пока не буду — до конца книги ещё очень далеко.
Прежде чем засесть за следующую главу, у меня правило — внимательно перечесть предшествующие. Прочёл. Вроде всё так, и вместе с тем не так. Ну есть какая-то неувязка. Сердцем чую, есть. Ещё пару раз перечитал. Да вроде бы и верно всё. И вдруг озарение. Есть! Нашёл!
Дело в том, что писать ручкой я, по-моему, уже вовсе разучился, и всё, что можно, набираю на компьютере. А потом, дабы не тратить время попусту на проверку разных там кавычек да запятых, нехитрое это дело доверяю моему умному электронному другу. На этот раз тот воспринял столь высокое доверие без особого энтузиазма, странно долго реагировал на команду, ворчал несколько минут всеми своими харддрайвами, скрипел файлами, но в конце концов — отрапортовал: проверка окончена, исправления произведены.
Вы уже поняли, что я и раньше к компьютеру своему хорошо относился, другом называл. Причём искренне, без всякой там иронии. А тут вообще зауважал. Знаете, где он ошибку нашёл? В том самом «казнить нельзя помиловать». И уж ни за что не догадаетесь, коим образом он её исправил. Поставил запятую. Притом не куда ни попадя, а именно после слова «нельзя». Его добрая электронная душа не смогла посягнуть на душу живую, человеческую. Нельзя, мол, казнить. Миловать — и всё. Сколько исписано страниц, сказано речей, сломано копий на эту вечную тему «смертной казни». Какие только умные головы не философствовали вокруг неё. Сколько диссертаций защищено. Какие аргументы приводились. И «за», и «против». Убедительнейшие аргументы, порой чистые и искренние, порой страшные и кровавые. Кто прав?
Но аргументы аргументами, гуманизм гуманизмом, но сейчас мне работать надо, следующую главу писать.
Ох как долго не давал мой дружище Пентиум убрать эту проклятую запятую! Удалю. Погуляю мышкой по тексту, вернусь на прежнее место, а там опять всё то же — казнить нельзя, только миловать. Испугался, наверное, милостивый мой, что жажду я крови и сдвину вдруг эту проклятую запятую на слово влево. С трудом удалось его убедить, что мне эта запятая вовсе не нужна. Опять поворчал он, поскрипел, но на компромисс всё же пошёл. Хотя, думается мне, что обиду-таки затаил. Интересно, будет он столь же мягок где-нибудь через год-другой, когда внесут в его память сотни жесточайших дел, проходящих через нашу комиссию.
Когда я, совершенно неожиданно для всех и для себя в первую очередь, дал «добро» её возглавить, губернатор меня успокаивал: регион, мол-де, наш простой. Ну неужели в Питере будут «серийных» или иных тяжких держать. Россия — вон какая! Север да восток, Магадан да Колыма. Область Ленинградская, на худой конец. А у нас будете нахулиганивших подростков и мелких воришек миловать — святое дело.
Дело-то, может, и верно святое, тем более что в составе комиссии и священнослужитель оказался — настоятель одной из питерских церквей. Но вот насчёт мелких воришек, тут губернатор явно погорячился.
Взял я как-то, интереса ради, все дела за первый год работы. Почитал, подсчитал и прослезился. Свыше пятидесяти убийств получилось. Такая вот арифметика. В одном деле — так семь трупов сразу. Достаточно известное в Питере дело. И не только в Питере. Вот лежит оно передо мной на столе, в ничем внешне не примечательной и далеко не самой пухлой серой папке с тесёмочками. Двадцать восемь страничек. По четыре на труп получается. Даже меньше — пару страниц занимает прошение осуждённого — организатора этого массового побоища. Семь душ загубил и имеет наглость милости просить — отпустите, мол, на свободу, больше не буду…
Ну а по два и по три трупа — так это почти в каждом втором деле. Убийства кровавые и крайне жестокие. Никакого милосердия к жертвам. Никакого снисхождения. Ни к женщинам, ни к старикам, ни к детям.
Какое уж там святое дело.
Вот и священник наш ушёл из комиссии. Может, и вправду — «в связи с большой занятостью», как написал в заявлении. А может быть, и обиделся. Не поддержала его комиссия начинать заседания с молитвы. Решили, что негоже такой вопрос на голосование ставить. Не по-божески как-то. Вот он и ушёл. Жаль очень. Но зато теперь на каждом заседании комиссии мы приступаем к рассмотрению прошений с минуты тишины. Чтобы отвлечься от дел суетных, настроиться на работу, тяжёлую и ответственную. Человеческие судьбы ведь впереди. Ошибаться нельзя. И молчат все члены комиссии. Тишина. Муха пролетит — слышно.
Вот три миловидные, совсем ещё молодые дамы из нашего прославленного университета неслышно перелистывают материалы, украдкой на себя в зеркало напротив посматривая. Молодые — а доценты уже. Справа от меня мой заместитель — профессор кафедры уголовного права. Рядом с ним столь же маститый ученый, заслуженный юрист России. Оба тоже из ЛГУ. Умницы большие и люди славные. Слева ответственный секретарь комиссии. Через минуту он будет докладывать. Стараясь не нарушать тишины, перекладывает стопку лежащих перед ним папок. Строго по алфавиту должны дела заслушиваться. Ну да у него всегда всё строго, всё досконально. Повезло с секретарём.
Ещё чуть левее, прикрыв усталые глаза рукой, о чем-то думает писатель. Настоящий российский, известный и очень хороший писатель. Ему не нужно пролистывать дела. Он все их давным-давно и самым внимательным образом изучил. И по каждому непременно своё мнение выскажет. Он очень добрый человек. Готов всех помиловать. А уж если бывает против, то, значит, действительно, нет там никаких, пусть самых жалких мотивов для милосердия. Очень он мне симпатичен.
Так, кто-то нарушил тишину. Как ни старался беззвучно закрыть дверь, не удалось. Опоздавший — тоже писатель. Ещё и «криминальный» журналист, и автор популярнейших в стране телесериалов. Молод, талантлив, известен, надеюсь, не до безрассудства смел. Опаздывает вот только. Сел с краю, рядом с главным редактором старейшего литературного журнала. И он тоже прекрасные книги пишет. Для взрослых и для детей. Напротив него протирает толстые линзы очков учёный-литератор. Мудрый и красивый. И мягкий. Эталон питерской интеллигенции. Но, когда надо, готов биться, отстаивая своё мнение. А оно у него, по-моему, всегда верное.
Так. Кого забыл? Ну конечно же, стройный как юноша, его и заметишь не сразу. Почётный гражданин нашего города. Он в войну шпиль Петропавловки и много других шпилей да куполов золотых от бомб и снарядов маскировал. Потом, чтобы квалификацию не терять, чуть ли не все известные и самые трудные горные вершины мира покорил. Судя по озорным глазам, он и сейчас не прочь был бы куда-нибудь залезть. Но нельзя. Минута тишины всё-таки.
Вот так и молчим. Кто-то, наверное, и молитву про себя нашёптывает. Спасибо вам, отец- настоятель.
Так, подсчитываю — одиннадцать человек есть. Нет, двенадцать. Себя забыл. Из восемнадцати. Двое ещё должны подойти — депутат городского собрания и бывший работник пенитенциарной системы (проще попасть туда, чем выговорить), ныне преподаватель. Предупреждали, что чуть задержатся. Да и без них кворум налицо. Можно начинать…
Тут как раз насчёт кворума звонил мне вчера из Москвы человек один. Есть там управление такое, по вопросам помилования.
— …Ну так что, Козырев? Опять у тебя непорядок получается. В одном отчёте у тебя девятнадцать человек в комиссии. В другом — восемнадцать. Какому верить?
