Кстати, оказались они голубыми, под цвет левой фары «мерса».
— Привет подонку, — вежливо поздоровался я, на всякий случай взяв в здоровую руку пистолет. — Очухался?
Икс молчал, только голубые глаза настороженно разглядывали меня, иногда как бы случайно и как будто с полным безразличием оценивая, что делается вокруг. Одной рукой он утирал стекающую со лба кровь, ладонь другой руки упиралась в пол, удерживая тело в сидячем положении.
— Обстановка тебя волновать не должна, — успокоил я Икса. — Хреновая она для тебя. Но, обещаю, будет значительно хуже.
— Заткнись, быдло, не на того нарвался, — тихо прохрипел мужчина, — не запугаешь!
Да, я был прав: по телефону насчет сигнализации со мной разговаривал совсем другой человек. Этому до баса далеко будет.
— Грубить мне не надо, а вот верить придется. Сказал, хуже будет, значит, будет. И чтобы ты не сомневался в этом, я немедля и с удовольствием верну тебе должок!
Держа на вытянутой руке пистолет, я вплотную приблизился к гостю и поднес к его лицу перетянутую окровавленным платком левую кисть.
— Видишь, тварь? Твоя работа! Готовь пальчик. Боюсь, что будет немного бо-бо, но придется потерпеть. Я вот терплю.
С этими словами я нагнулся и, наставив пистолет на его распластанную на полу левую ладонь, почти в упор выстрелил. Надо отдать должное, перенес он это почти героически. Со стиснутыми от боли зубами, не закрывая голубых глаз, молча повалился на пол, прижав телом свою исковерканную руку.
— В расчете, — хладнокровно произнес я, не выпуская из руки пистолет. — Вот теперь мы с тобой говорить будем. А если не пожелаешь, сразу же недосчитаешься еще одного пальца, затем еще одного и так далее. Притом следующим будет не какой-нибудь там мизинец или безымянный, а двадцать первый. Хотя для тебя — выходит, что уже двадцатый. Я думаю, нет серьезных оснований мне не верить?
— У нас с тобой они теперь оба двадцатые, — незло произнес Икс. — О чем говорить хочешь?
— Вот и хорошо, это уже ближе к телу. Сам знаешь, о чем. Давай, начинай! Складно, подробно и по порядку. Многое, как понимаешь, мне и без тебя известно, так что врать тщательно не рекомендую. Уличу — пальчиками не отделаешься, сможешь разом со всеми своими долбаными родственничками попрощаться.
— Слушай, хватит меня размазывать. Хочешь стрелять — стреляй! Прощаться все равно не с кем. Разве что с тобой.
Кровь затекала ему в рот, он зло сплюнул мне под ноги и неожиданно миролюбивым тоном продолжил:
— Сегодня ведь тринадцатое? Да, точно, тринадцатое. Не сообразил. Мать родилась тринадцатого, вот всю жизнь со мной да с братаном старшим и мучилась. Он месяца до моратория не дотянул. Тоже, кстати, профессионал был. В начале девяностых к нам в очередь стояли, это теперь заказов — ты да еще один кандидат в жмурики. И всё! На целый месяц… Да, не надо было сегодня! Мать вот и умерла тринадцатого, и на тринадцатом участке Северного лежит.
Глаза его вновь засветились злостью, на сильно побледневшем лице выступила испарина, шрам выделился еще ярче.
Пока он изливал душу, я поднял с пола бумажник. Улов был неплох: паспорт, права, еще какие-то документы и пачка стодолларовых купюр.
— Слушай, как тебя там, Нестеров Вадим Петрович. Меня твоя уголовная семейка мало интересует. Давай по делу, — сказал я и, чтобы собеседник не расслаблялся, наставил дуло пистолета ему в пах.
— Хорош пугать, Заказанный! Я понимаю, ты прямо потеешь от желания услышать имя заказчика. Не услышишь! Не знаю я ни имени, ни фамилии, ни адреса! Ни даты рождения, ни размера обуви! Я вообще о нем ничего не знаю и в глаза его не видел. Всё! Доклад окончен. Можешь стрелять. Надоело. Дай лучше чем-нибудь руку перетянуть. А то за паркет обидно. Вон сколько натекло…
Пока он перевязывал шарфом начинавшую распухать руку, я осмысливал ситуацию. Похоже, он говорил правду. Ладно, все равно надо продолжать.
— Окончен? Как бы не так! Доклад только начался, — и я сильнее надавил в пах дулом пистолета.
— Ну не знаю, кто он! И всё тут. Позвонил мне с неделю назад. Голос у него такой басовитый, что ли. Назвал «чирик». Я согласился, цена неплохая. Следующим утром все инструкции, пистолет, мобильник и четыре тысячи аванса я забрал в ячейке на вокзале. Там же были ключи вон те, — кивнул вниз Нестеров, — и адрес, где «мерс» стоять будет. Грохнуть тебя я должен был здесь, затем ровно в семь дачу поджечь. Мобильник и пистолет выкинуть. Вот и все.
— А оставшиеся шесть тысяч? — уже теряя всякую надежду вычислить Икс-два, спросил я.
— Сегодня в восемь вечера он должен мне позвонить в машину, назвать номер ячейки камеры хранения.
— А если кинет?
— Кинет? Жди! Нас никогда не кидают, себе дороже. — В голосе Нестерова не было ни малейшего сомнения. — Курить хочется, и дверь прикрой, дует.
— Полагаю, в этой ситуации простуда для тебя — не самое страшное, — съязвил я, протягивая Нестерову сигарету и зажигалку. — Ну а если у тебя, допустим, что-то там со мной не срослось, если брачок получился, как сейчас, например?
— Мест здесь до кучи, откуда твою полыхающую дачку узреть можно. Я так понимаю, что Бас или кто-то из его капеллы к семи часам там и будет. Если дачка цела-целехонька останется, тогда, скорее всего, будут два последствия. Первое — я остаюсь без шести тысяч, что, безусловно, крайне обидно. Второе… Как я уяснил, очень ты кому-то мешаешь. Живым, в смысле… Поэтому тебя всё одно замочат. Вполне вероятно, уже при выезде отсюда. Что, сам понимаешь, не только не обидно, а очень даже славно будет!
Итак, что же мы имеем? Нестеров не врет. Это абсолютно ясно. Ему и смысла нет врать. Знал бы, так торг устроил: ты мне жизнь, а я тебе — заказчика, тепленького. Нет, не знает он заказчика. Что же теперь с Нестеровым этим делать?
Предельно ясно: мне сейчас крепко повезло, иначе я, а не он лежал бы теперь на этом коврике. И лежал — я посмотрел на часы — еще бы минут сорок, а потом, ровно в семь, начал бы потихонечку превращаться в хорошо прожаренный бифштекс. Вот он, мой киллер. Сидит себе, на перебинтованную ручку дует да голубыми глазами вокруг зыркает — видимо, на что-то еще надеется. А мне каково? Что мне- то делать? Стать киллером собственного киллера? Увы, знаю я себя. Не смогу. Так что же делать? Ладно, сорок минут еще есть. Подумаем. Поговорим. Может, еще какая зацепочка промелькнет.
Правда, вид Нестерова не располагал к разговору: глаза потухли, бледность стала скорее синевой. Казалось, он вот-вот потеряет сознание. Но совершенно неожиданно беседа получилась.
— Значит, на чужих смертях свою жизнь устраиваешь. Смерть у тебя вроде как халтура получается, так? — дабы с чего-то начать, спросил я.
— Халтура?! Тоже мне, теоретик хренов. Что такое смерть, знает только покойник, вот у него и спроси, — даже воспрянул от возмущения Нестеров. Глаза вновь зло засветились, на щеках заиграл румянец. — Это моя работа, моя профессия. Говорят, никто не знает, сколько кому отпущено. Бог, и тот не знает. А я вот знаю!!! Потому работой своей горжусь. Ни на какую другую не променяю. Сколько стоит жизнь? Говорят, она бесценна!!! Глупость. Стоимость жизни — не больше, чем стоимость смерти. Ровно столько, сколько я запрошу. Кстати, налогов никаких не платим. Безработицы тоже нет. В России вообще киллеры живут комфортнее, чем простые смертные, и защищены лучше. Вон, посмотри, в бумажнике — разрешение на ношение оружия. У тебя есть такое? Нет, не сомневаюсь. Вот та желтенькая в пластике — непроверяйка, любой гаишник только честь отдаст. В горсуде на всякий случай тоже все схвачено. Мультивиза в Америку имеется и «шенген» на три года. У тебя есть мультивиза? То-то! Так что я — это элита, выходит, а вы все остальные — клиенты! — Его голубые глаза сверкали гордостью. — И клиенты в абсолютном большинстве случаев должны быть мне благодарны. Жить, говорят, вредно — от жизни умирают. Да еще в мучениях. И тут я появляюсь как автаназия, что ли. Заказы на молодых, чтоб ты знал, не беру принципиально, в женщин не стреляю. А мужики после пятидесяти как раз о легкой смерти уже и мечтают. Сколько они у нас в России, в среднем, живут-то? Чуть больше пятидесяти. Вот я им легкую смерть
