Оборачиваюсь. Две знакомые фары. Голубая и желтая. В окне водительской двери — контур головы Николая.
— Ну так отвечать или нет?
— Возьми, послушай, кто там…
— Ладно, беру.
Гаснут мгновенно обе фары. Становится абсолютно темно. В сентябре все же темнеет рано. Или март сейчас? Да, пожалуй, март. Скоро потеплеет, весна все-таки… Темный силуэт «мерседеса» взмывает вверх. На лету из серого он превращается в огненно-красный. Очень красиво. Что-то горячее и тяжелое больно бьет мне в лицо. Я валюсь плашмя прямо на дымящуюся пластиковую пленку, усыпанную раскаленными осколками стекла. Как горячо! Зачем же так сауну перегревать?.. «Мерс» падает рядом, кувыркаясь и сминая все на своем пути. Из него доносится хрип: «А костру разгораться не хочется, вот и весь разговор…» Вместо колонки — огромный, устремившийся в небо столб воды. Вокруг — горящие куски железа. Стрелки часов вполне можно разглядеть. Ровно восемь. И то же очень несчастливое для Нестерова тринадцатое число. Впрочем, не только для него. Теперь и для Николая тоже.
…Рядом со мной еще доживало и шевелилось обгоревшее кровавое месиво.
Вдалеке показался яркий свет фар стремительно приближающегося автомобиля. Пытаюсь встать. К удивлению, мне это удается. Где-то там, справа, была электричка. Постоянно натыкаюсь на деревья. Обхожу, а иногда иду напролом, ломая кусты. Падаю, встаю и снова иду…
— Осторожно, двери закрываются… — тоже хриплый, но уже с металлическим оттенком голос.
Как же жарко в вагоне. Жарко и душно… А на полу прохладно. Отполированный, из коричневого с серыми прожилками мрамора, пол. Чистый и холодный.
— Вниманию встречающих пассажиров… — Голос женский, резкий, неприятный.
А вот другой — тоже женский, но добрый, сочувствующий:
— Господи, что с ним! Надо срочно «скорую»…
«Как сильно трясет! Почему я на носилках? Накройте меня чем-нибудь! То жара, то холод. Выключите, пожалуйста, сирену…»
— Куда его везти? — Это еще один женский голос.
— Давайте прямо в операционную… — на этот раз мужчина. Говорит с легким грузинским акцентом.
Яркий свет. Несколько ламп внутри блестящего металлического цилиндра нацелены мне прямо в лицо.
Вновь слышу голос. Теперь это мягкий мужской баритон:
— Надо было еще две недели назад заодно с трепанацией делать. Но тогда не рискнули, все-таки за жизнь опасались. Теперь же самое время. Поверьте. Позже будет намного сложнее и дороже. У вас ведь, Вадим Петрович, только шрам на щеке остался. И всё. Больше ничего. Каша, а не лицо. Так что — только пластика. Ди Каприо не обещаю, но за Бельмондо ручаюсь.
«Почему Вадим Петрович? При чем здесь Бельмондо? За кого он ручается? Где я? Глупость какая- то».
— Если вы согласны, то вот здесь распишитесь, — голос женский, участливый. — Денег у вас хватает. Вот расписка, вот чек. И спите, Вадим Петрович. Не волнуйтесь. Доктор очень хороший. Всё будет отлично! — Голос затих, удаляются шаги.
«Как много голосов! Голоса, голоса. Мужские, женские. Все разные. Ну и пусть, лишь бы не Бас. Лишь бы не Бас, лишь бы…»
Очнувшись, я увидел чистый белый потолок палаты, капельницу с какой-то жидкостью и лицо склоненного надо мной мужчины в белом халате.
— Вот мы и проснулись. Слава богу! Лет на пять вперед поспали.
— Неужели столько проживу, доктор? Я думал, мне два понедельника осталось, не больше, — с трудом ворочая языком, произнес я совершенно незнакомым мне глухим, надтреснутым голосом.
— Совсем здорово, Вадим Петрович. Уже говорите и даже шутить пытаетесь. Если честно, то не ожидал, голосовые связки у вас сильно пострадали. Шаляпиным не будете, но речь вполне внятная. Просто фантастика! Поздравляю! При такой динамике мы вас, глядишь, через пару дней и домой выпишем. А теперь подождите минутку. — Мужчина вышел из палаты, прикрыв за собой дверь.
Честно говоря, меня тогда не слишком удивило это обращение ко мне — Вадим Петрович. Наверное, подумал я, доктор с другим больным меня перепутал. Пациентов много, всех трудно запомнить. Ладно, Вадим Петрович так Вадим Петрович. Потом поправим. Я попытался восстановить в памяти, что же со мной произошло и как я оказался в этой палате с запахом лекарств и белым высоким потолком. Разноглазый «мерседес» и почти весь разговор с Нестеровым, взрыв и пожар на даче я помнил довольно отчетливо. Пожалуй, еще тринадцатое число. Да, точно, все это случилось именно тринадцатого.
Вошел врач с овальным настольным зеркалом в руках.
— А теперь, Вадим Петрович… Без лишних волнений, не барышня всё же, давайте посмотрим: как мы сегодня выглядим. Ди Каприо, если помните, я вам не обещал, но что-то собрать удалось. Хорошо вот паспорт оказался. На ту фотографию и ориентировался. Волосы, правда, вряд ли восстановятся, уж больно череп ваш обуглился. Зато теперь в бассейн без шапочки пускать будут. Впрочем, как я понимаю, вы и раньше голову брили. Так что не привыкать. На опухлость и шрамчики пока не обращайте внимания. Спадут. Тут не месяц с небольшим, тут минимум полгода нужно! Но уже и сейчас понятно — результат очень даже неплох. Да чего там долго говорить, Вадим Петрович, сами взгляните, — и с этими словами он подал мне зеркало.
Левая рука прекрасно меня слушалась. Перевязанный обрубок среднего пальца тоже не беспокоил. Я взял зеркало.
Из небольшого овала рамки на меня в упор смотрел абсолютно незнакомый мужчина лет сорока. Интеллигентное, мужественное, даже с некоторой натяжкой можно сказать красивое, лицо. Небольшая припухлость и мелкие с не сошедшей еще корочкой шрамы вовсе не бросались в глаза. И уж, по крайней мере, были менее заметны, чем красноватый, знакомый рубец на щеке. Мужчина был абсолютно лыс. Бровей тоже не было. Как ни странно, ресницы сохранились. Они, правда, были короткими, пепельно- серого цвета. И из-под них на меня смотрели… мои глаза.
— Как, Вадим Петрович? По-моему, недурно, а? — Доктор был, несомненно, доволен результатами своего труда. — Вот, сравните, мне кажется, что даже симпатичнее подлинника получились, — взяв с тумбочки у кровати бумажник, он извлек из него паспорт и подал его мне.
— Нестеров Вадим Петрович, — прочитал я, — пол мужской, рождения 20 мая 1968 года…
Слева в углу — черно-белая фотография. Мужчина на ней и впрямь очень походил на человека, только что глядевшего на меня из овального зеркала.
— Ну так как, Вадим Петрович? Неужели не понравилось? — В голосе доктора послышалась обида.
— Спасибо. Все отлично. Просто устал очень, хочется отдохнуть, — успокоил я его и, повернувшись к стене, закрыл глаза.
— Отдыхайте, отдыхайте, Вадим Петрович. Я позже загляну. До свидания.
Скрипнула дверь, и в палате остался один я.
Я! А кто же, собственно говоря, теперь я, Комаров Александр Сергеевич?! Все складывается так, что именно Комаров ровно в семь вечера тринадцатого числа сгорел на своей даче. И если я, Комаров, воскресну, то, судя по всему, ненадолго. Бас меня быстренько достанет. Тем более что все документы тоже сгорели, а восстанавливать — значит светиться.
Тогда я — Нестеров Вадим Петрович. Паспорт с визами, права, разрешение на оружие, непроверяйка желтенькая — вот они. Все на месте. Да и кто искать меня будет? Родственников нет. Бас, надо полагать, убежден, что Нестеров — как раз тот самый бесформенный ком одежды и плоти, догоравший рядом с «мерседесом» того же чертова тринадцатого числа. В восемь вечера. Так что нет, не будет он меня искать. А вот я его — обязательно буду! И предельно ясно, что шансов найти Баса у меня куда больше, если Комаров мертв, а я — это Нестеров. Таков расклад. Такова должна быть и «легенда». Притом абсолютно для всех, без какого-либо исключения… даже… Да, даже для Инны и Максима. Даже для них. До тех пор, пока
