и гарантирую. Кстати, не убью я — убьют другие. Никакая охрана да стекла бронированные не спасут. Из этого мира пока еще никто не уходил живым, сам знаешь. Но те, другие, сделают это намного хуже, чем я. А это — уже жестоко. Послушай-ка, почти по Островскому получается: смерть дается человеку один раз, и обустроить ее надо так, чтобы не было мучительно больно…
Я выстраиваю схему так, чтобы клиент ни секунды не мучился. Ему не бывает больно. Потому что я — профессионал! Да и почерк профессионала всегда вижу. Вот, скажем, Рохлина, Маневича, Кадырова того же — их классно приговорили. Это профессионалы действовали. А, к примеру, Кеннеди, Старовойтову, Троцкого — тут чистый дилетантизм. Я бы намного грамотнее все сделал. Один предельно точный выстрел, и всё. Никакого контрольного не надо. Не хуже, чем под наркозом. Гарантия успеха, например, — замочная скважина.
— Гарантия, стало быть, говоришь… — поддел его я.
Нестеров поморщился, как-то конфузливо посмотрел на меня и ловко, одной рукой прикурив сигарету, продолжил:
— Готовить все надо очень тщательно. Ведь на мне большая ответственность лежит — важно, чтобы посторонние не пострадали, родственники или водитель, скажем. Если все же брак случается, то мне бывает очень стыдно. Честное слово! Что, думаешь, у меня совести нет? Вот в прошлом году один педик мне заказ сделал. Поизучал я объективку и понял — он там к мальчишке лет двенадцати чувства особо пылкие испытывал, а отец, естественно, помехой был. Мать пацана спилась, отец тот «заказанный» — инвалид, без обеих ног. Еле-еле концы с концами сводили. Ну и как ты думаешь? Принял я заказ? Не догадаешься. Принял! Педофила того как раз через скважину замочную и грохнул, — он опять стыдливо посмотрел на меня, затянулся сигаретой, — деньги папаше-инвалиду передал. Хочешь — верь, хочешь — нет. Все пять кусков, до последнего цента. Так что видишь, отчасти я и правосудие вершу. Отменили у нас, к примеру, смертную казнь. А я и эту несправедливость устраняю. Вроде как санитар какой-то. Инструмент вороненый в руки и пошел. Все мы на одном корабле плывем. И имя ему — «Титаник». В разных каютах, на разных палубах, но финал-то всё равно один! И какая разница, если грохну я какого-нибудь пассажира, немного не дождавшись айсберга. Поймают? Засудят? Посадят? Вряд ли. Один раз получил срок, сам был виноват. Молодой был, самонадеянный. Сбежал ровно через месяц. Я более семидесяти способов побега знаю. Опять поймают — опять сбегу. И снова инструмент в руки и на работу. Все равно другого я ничего не умею и не хочу. Так что я — веский аргумент в пользу сторонников смертной казни. Но учти, каждый мой второй клиент пули очень даже заслуживает. Да и остальные тоже не без греха. Кто же, как не я, общество от таких избавит? Суд? Сам в курсе, что нет. Фемиду эту с повязкой да весами во всех кабинетах понатыкали! Сволочи. А у самих давно повязки с глаз сброшены! И глазенки их жадные, поганые из карманов клиентов не вылазят, их содержимое мысленно на весы укладывают. У кого перевесит, тот и прав. Вот и весь тебе суд. Ох, с каким бы удовольствием я судягу какого-нибудь грохнул бы! Но лучше, конечно, президента или же премьера, на худой конец. Неважно, какой страны. Хоть Венесуэлы, к примеру. Зато какая пресса, какая реклама! А что для меня может быть лучшей рекомендацией, чем некролог?! Роскошный памятник на могиле — тоже неплохо. Такой-то родился тогда-то, умер тогда-то. Две даты. К одной, кстати, я самое непосредственное отношение имею. Между датами — черточка. А ведь черточка эта и есть сама жизнь. Понимаешь? Жизнь — это всего лишь черточка между датой рождения и датой смерти. Коротенькая такая черточка. И у тебя будет черточка, и похоже, что… Ты ведь грохнешь меня? Да? Или, может, договоримся? Скажем, я того Баса из-под земли достаю и аккуратненько в багажнике сюда доставляю. Он «Эй, ухнем» персонально для тебя исполняет, и — прощай, Вася. Чем не вариант, а? Тут ведь всё одно: либо он тебя, либо ты его. Ну и доверь это мне! Каждый должен заниматься своим делом. Вот если бы Пушкин поручил мне с Дантесом хреновым на Черной речке разобраться, а сам в это время стихи писал бы: «Я помню чудное мгновенье…» Как могло бы все чудно выйти! Я бы скидку недурную дал. Как ВИП-клиенту. А в результате какие бы еще шедевры мир увидел. Так нет. Сам! И вот итог: «Убит поэт, невольник чести…» Да и Лермонтов туда же. Два сапога — пара. Опять сам, с тем же результатом. Ненавижу дилетантов! Не будь Фанни Каплан дилетанткой, может быть, всё в России нашей по-другому было. И не сидел бы я тут с тобой как идиот. Дай-ка еще сигаретку…
Я посмотрел на часы. Время медленно, но верно приближалось к семи. Сигареты кончились. Курить хотелось не меньше, чем Нестерову.
— В машине блок «Кэмэла», — увидев пустую пачку, прошептал Нестеров. Похоже, что монолог подорвал последние его силы. Посиневшие губы тряслись, все лицо было залито смесью крови и пота.
Запихнув пистолет в задний карман брюк, я поднял с пола ключи и вышел во двор. Пахнуло свежей хвоей и сыростью. Начинало смеркаться. Где-то неподалеку урчал мотор. «Никак Бас меня поджидает», — невесело подумал я.
Навозившись с незнакомым мне «мерсовским» замком, обещанного блока в машине я не нашел. Зато обнаружил полупустую пачку в нише, рядом со встроенным телефоном. Как хорошо было бы насладиться сигареткой в одиночку, на чистом прохладном воздухе, подальше от этой самодовольно-кровавой философии Нестерова, но, увы, зажигалки в карманах не оказалось. Надо было возвращаться. Уже подходя к крыльцу, я почувствовал резкий неприятный запах.
Да, недооценил я Нестерова. Уверенный, жесткий взгляд, точные, выверенные движения. Правой, здоровой рукой он крепко сжимал баллонный ключ, перебинтованной левой — зажигалку. Как сварщик автогеном режет металл, так Нестеров освобождался от скотча. Пленка плавилась, страшно смердя, и дымящимися каплями стекала на пол. Горели отвороты брюк, обнажая волосатые, в розовых пузырях ноги. Вот с громким щелчком лопнули остатки скотча, и Нестеров, крепко встав на ноги и держа над головой баллонный ключ с надписью «хонда» посередине, двинулся прямо на меня. Достать из заднего кармана пистолет времени уже не было, и все, что я успел, это схватить за длинный носик синюю канистру и со всех сил обрушить ее на голову противнику.
Взрыва я не услышал. Помню только ударивший в нос запах бензина и яркую вспышку. Обожженного и оглушенного, меня выкинуло во двор, прямо на цветочную клумбу, огороженную низким пластиковым заборчиком.
Открываю глаза. В нескольких метрах от меня, в проеме входной двери бушует пламя, отблесками освещая окна дома. Не знаю отчего, смотрю на часы. Ровно семь вечера, а в маленьком окошечке — циферка тринадцать, злополучная дата Нестерова. А вот и он! Нет, скорее это не Нестеров, а огромный, бурлящий пламенем факел. Картина ужасающая. Хичкок отдыхает.
…Огонь жадно поедает все тело несчастного. Лысая голова пылает ровным оранжевым светом. Над ней вытянутые вверх руки. Кончики растопыренных пальцев, как новогодние свечи, блистают ярко-красным огнем. Девять длинных горящих свечей и одна короткая. Вот факел спускается со ступенек крыльца и не спеша, как-то до жути нереально раскачиваясь, идет в мою сторону. Сквозь огонь я вижу, как тело Нестерова, стремительно раздуваясь, на глазах превращается в гигантский огненный шар. Не дойдя до меня метров трех, с оглушительным треском шар взрывается, разлетаясь на десятки полыхающих фрагментов.
Смешение запахов горелых внутренностей, испражнений, крови.
И тихий, как будто повисший в воздухе шепот: «Я к тебе, мама!»
Дальше — какие-то смутные отрывки воспоминаний. Я почему-то еду в противоположную от города сторону. У машины — незнакомые рычаги, кнопки, педали. Похоже, что это «мерседес». Да, ведь бумажник и ключи от «хонды» остались в доме. Неимоверно болит рука. Голова распухла от ожогов. Все лицо в крови и какой-то липкой жидкости. Глаза практически не видят. У края леса — домик Николая, нашего штатного алкаша. Он случайно трезв, и права в кармане. Уговариваю. Вроде бы даю сто долларов — из аванса, за мою жизнь выданного. Выезжаем на трассу. Хрипит приемник: «Вот и встретились два одиночества…» Дорога пустая. В машине очень тепло. Как в ванне или даже сауне. Финны очень любят сауну…
— Ты опять сознание потерял. Так я тебя вообще не довезу, — слышу недовольный голос Николая. — Вон впереди колонка, обмойся, может, полегчает. Я тебе посвечу.
Вода холодная, почти ледяная. Лью на голову, подставляю под струю скованную болью руку. Вода затекает за ворот рубашки и в рукава, насквозь промокают ботинки. Боль стихает. Проясняется сознание. Где-то рядом улавливаю знакомый шум набирающей скорость электрички. И чей-то голос:
— Эй, как тебя там, телефон пищит. Брать? Или не надо?
