людей, одетых пестро и пышно, жалась к воротам такого же маленького и одинокого городка, пока со всей долины, со всей Франции к ней стекалась могучая, неудержимая, страшная сила. И по глазам Луи Бланка поняла: он сполна осознает, что эта сила значит, — может быть, даже лучше нее самой.
— Все будет хорошо, — сказал она так тихо, чтобы услышал он один. — Это ваш народ, вы позвали его, и он пришел.
Луи неуверенно кивнул.
— Все эти люди… они… они мои подданные, так, матушка?
— Да. Вы помните, о чем я вам вчера говорила?
Она сделала ему тысячу наставлений о том, как он должен будет вести себя, когда они окажутся в толпе. Тибо уверял, что его люди справятся с чернью, если та станет напирать слишком сильно — всегда оставался риск, что народная любовь к королю внезапно выльется в неудержимую дикость. Это было опасно, опасно отдавать себя во власть и на милость такой толпе — но у них не было выбора. Бланка смотрела, как тысячи крохотных человеческих фигурок заполняют золотящуюся солнечным светом долину. Далекий туман скрадывал край толпы, и казалось, что он сам по себе извергает новых и новых людей, и им никогда не будет конца.
— Помню, матушка.
— Все помните?
— Все.
Луи говорил очень спокойно, спокойней, чем выглядел.
— Тибо поедет вперед, — бросив взгляд на тут же кивнувшего графа Шампанского, сказала Бланка. — Его люди придержат толпу, но мы должны будем проехать сквозь нее, Луи. Мы должны будем все время оставаться в ней, отсюда и до самого Парижа… как в карете. Мы поедем в карете, сделанной из этих людей, Луи, и вы должны улыбаться им, вы понимаете?
— Матушка, — ее поразило то, с какой сильной, уверенной нежностью он взглянул на нее, перебив мягко и в то же время твердо, так, что она потрясенно умолкла, лишь теперь осознав, до чего же ей страшно. — Не бойтесь. Господь сохранил нас в руках предателя, так и теперь не оставит в объятиях нашего народа.
«В объятиях народа», — изумленно подумала Бланка. А ведь он прав. Да. Мысль о том, чтобы оказаться в тисках экзальтированной, вооруженной, пусть и дружелюбно настроенной толпы пугала ее сильнее, чем она позволяла себе признаться. Но Луи прав. Это не тиски. Это объятия.
— ПАРИЖ, ПРИДИ К СВОЕМУ КОРОЛЮ!
Пение громыхало над долиной, и люди были все ближе, уже можно было рассмотреть лица. Бланка услышала, как засуетились монлерийцы за ее спиной, а потом — тихий, сосредоточенный голос Тибо:
— Мадам, пора?
Она кинула взгляд на Людовика и сказала:
— Спрашивайте приказа у своего короля, мессир.
Луи и Тибо переглянулись, и Луи кивнул. Тибо махнул рукой — и два отряда по десять тяжеловооруженных рыцарей в каждом, клином разойдясь от королевского кортежа, понеслись вперед, на приветственно взвывшую толпу.
— Сейчас, сир! — резко крикнул Тибо.
Луи повернул голову к толпе, сужая свои небесно-голубые глаза. Бланка снова подумала о том, что они, эти глаза, видят больше, чем она может постичь, и тут же отогнала эту мысль. Она протянула руку и сжала его ладонь. Пальцы Луи тут же охотно и привычно оплелись вокруг ее руки, даря неожиданный покой и умиротворение ее бешено колотящемуся сердцу.
— Мы едем домой, матушка, — сказал Луи и, когда она кивнула, выпустил ее руку и пришпорил коня. Бланка оставалась позади него еще несколько мгновений, глядя, как он несется вперед по созданному рыцарями Тибо живому коридору, приветственно вскидывая руку на скаку, и синий, королевских цветов, плащ раздувался на крепнущем ветру, а яркое утреннее солнце окрашивало слепящим золотом контуры вышитых на плаще лилий. Сердце Бланки екнуло, когда ее дитя, ее сын на всем скаку ворвался в остановившуюся и смешавшуюся толпу простолюдинов. Теперь, когда они подошли совсем близко, Бланка словно впервые заметила, до чего эта толпа велика: она растекалась по всей долине, от холма до холма. Пение оборвалось и сменилось криком — сперва тихим, слабым, разрозненным, но быстро набравшим силу, и уже через минуту по всей долине вокруг Монлери гремело и полыхало победное, неистовое, исступленное: Людовик! Людовик! Людовик!
Бланка Кастильская не солгала епископу Тулузы: за четыре дня до светлого праздника Пасхи король Франции Луи Девятый вошел в Париж.
Глава третья
К началу правления Людовика Девятого в Париже насчитывалось более полутора дюжин публичных бань. Дюжина из них были борделями, прикрывавшими срам от цепкого взгляда властей с помощью грамоты, дозволявшей держателям сих заведений предоставлять посетителям не только дебелых смешливых девиц, но и широкоплечих банщиков и ловких цирюльников, а также большое количество горячей воды. Большинство, впрочем, все равно хаживало в бани отнюдь не для того, чтоб смыть с себя слой дневной грязи. Однако Амори де Монфор не принадлежал к большинству, и не только в том, что касалось бань.
Майским вечером двадцать восьмого года сир Амори направился в одну из трех общественных бань Парижа, за которые мог бы поручиться, что там не бордель. Было это небольшое, приземистое, мрачное с виду здание на улице Монтенер, походившее на больницу для бедных, и лишь отсутствие характерных запахов составляло различие. Хозяин сего храма чистоплотности, мэтр Аминей, нимало не пекся о славе своего заведения среди простого люда. Ибо ни мраморные полы, ни просторные кабинеты, ни цветочные горшки, ни клетки с канарейками не смогли бы привлечь парижанина туда, где нет баб. А баб в банном заведении мэтра Аминея не было вовсе, всю работу выполняли мужчины — что позволяло без зазрения совести и без ущерба для репутации посещать это место даже прелатам высшей руки. Сир Амори, впрочем, за те десять лет, что был здесь завсегдатаем, ни разу не встречал в узких коридорах и просторных ванных комнатах не то что епископа, а хотя бы простого церковного служку. Обладая своеобразным чувством юмора, сир Амори был склонен считать это проявлением великого благочестия, ибо, воистину, негоже представителю духовенства печься о вещи столь низменной, как собственная бренная плоть, и уж тем паче — о телесном комфорте тех, кто вынужден вдыхать прелатское амбре во время соседства по обеденному столу.
Сам же Амори де Монфор, будучи не прелатом, а сеньором, то бишь лицом светским, мог позволить себе роскошь погрязнуть в грехе, но не собственно в грязи. Он любил мыться, подолгу нежась в горячей ванне, зачастую совмещая столь приятное времяпрепровождение с неотложными делами, благо, находясь у себя дома, он вполне мог, лежа в ванне, просматривать бумаги и даже принимать посетителей, что порою и делал. Когда же ему было необходимо по-настоящему расслабиться и забыть о насущных тревогах, Амори отправлялся на улицу Монтенер и стучался в дверь мэтра Аминея.
Супруга его, дорогая сердцу голубка Жанна, не раз говорила, что таким образом он попросту сбегает от треволнений. Так и было: он сбегал, отгораживаясь от забот толстыми прокаленными стенами и непроглядным слоем обжигающего пара. И не стыдился этого.
Но в этот день было иначе.
— Как вы, однако, вовремя, мессир. Вас тут уже битый час дожидаются, — с обезоруживающей непосредственностью заявил мэтр Аминей, встречая гостя. Внутри было жарко и душно, и, едва ступив за порог, Амори ощутил, как на лбу выступает испарина. Известие не вызвало в нем особенных чувств, по крайней мере явных, и, неторопливо распутав завязки плаща, он ответил с ленцой, к которой давно знавший его банщик был уже привычен:
— Ждал битый час, подождет и еще. Кабинет готов?
