ладони.
– А теперь стряхивает с рук снег.
– И землю.
– Снег и землю севера, его дар.
– Его плоть.
– Если уж на то пошло, – сказал Марвин, закипая, – вы первые начали. Ваш север меня терпеть не может и пытается угробить при каждом удобном случае!
– Это когда? – поинтересовалась девушка. – Когда ты сам резал собственное тело? Или когда сам пришёл к своим врагам, которых завёл на южной земле? Или когда делал дела южных королей, вторгаясь туда, где их власти нет?
Юноша ничего не добавил, но в его взгляде тоже читалось осуждение. Марвин напрягся. Он не чувствовал в них прямой враждебности, только холодное, небрежное
Он задумался было, какого беса обязан перед ними оправдываться, а потом рассудил: это же всё-таки их земля. И пусть они не особо гостеприимны, он тоже не показал себя вежливым гостем.
– Простите меня… – сказал он и запнулся, не зная, как к ним обратиться. – Простите меня, мессер и месстрес. Да, я пришёл с юга и принёс в ваши земли зло. Так, должно быть, справедливо, что зло это обратилось только против меня.
– Только? – спросила девушка.
– Не только, – возразил юноша. – Но это не ты принёс зло, просто оно шло за тобой.
– И сейчас, – сказала девушка, – злу очень больно.
Они оба умолкли и уставились на него. Марвину показалось, что их соединённые руки сжались крепче. Он как будто должен был что-то сказать, но было очень трудно поддерживать разговор, ни беса в нём не понимая. Он уже почти привык, что духи севера не особо-то внятно изъясняются, но эта парочка была, пожалуй, самым странным из тех воплощений, что ему встречались.
Неожиданно до него дошло, что эти двое – всего лишь оболочка. И эта оболочка всегда что-то значит. Наверное, каждому человеку эти твари видятся как-то иначе. И от того, поймёт ли он их намёк, сейчас может зависеть его жизнь.
Эта мысль его внезапно разозлила. Как ни крути, а быть трусом ему никогда особо не нравилось.
– Если я сейчас должен покаяться и сказать, что не хотел делать злу больно, то не пошли бы вы оба… – свирепо сказал Марвин.
Дух расхохотался – и Марвин совершенно ясно увидел, что это действительно единое существо: губы обоих детей двигались в унисон, и смех звучал совершенно одинаково, так что более низкий смех юноши казался эхом смеха девушки.
– Покаяться!
– Он сказал – покаяться!
– Глупый маленький единобожец!
– Будешь каяться в своём тёмном грязном вонючем храме!
– Умываясь тухлой водой!
– А мне всё равно, жалеешь ты о сделанном или нет!
– Тебе всё равно, – рассудительно сказал Марвин, хотя от этого сплошного потока переливающихся голосов кровь застыла у него в жилах, – но тебе это не нравится.
И снова – взрыв чуждого смеха, холодный и резкий, совершенно безумный.
– Ты вообще не нравишься мне, ничтожество с юга.
– Ты привлёк и привёл за собой силу, с которой сам не смог совладать.
– Даже когда она досталась тебе.
– А это слабость.
– А мне не нравятся слабаки.
– Они обычно не приживаются здесь.
О чём это они болтают? О Лукасе?.. Им не понравилось то, что он не убил Лукаса? Или что не
И в этот миг Марвин понял, кто перед ним. Нет, у него не нашлось слов – он не знал имени этого божества, не знал ни его истории, ни нрава; он знал только, глядя в серо-зелёные глаза девушки, у которой было до боли знакомое лицо, что перед ним – самое могущественное после Единого существо, рождённое на небе или под землёй. Он понял это, потому что на долю мгновения вместил в себя его целиком, а оно, это существо, вместило в себя Марвина – они будто обменялись прикосновением, и это было и рукопожатие, и соитие, и плевок, и объятие, и удар. Марвин ощутил чудовищный приступ тошноты, будто все его кишки пытались выпрыгнуть из нутра наружу, и он знал, что, если сейчас не справится с собой, то немедленно умрёт самой ужасной смертью, какую только можно вообразить. Но он справился не поэтому – страх не мог придать ему сил, он только ещё сильнее гнал склизкий комок боли и понимания, бившийся у Марвина внутри. Но, кроме страха, было что-то ещё – и, вдруг понял Марвин, это то самое, что многие годы вселяло силы и жизнь в Лукаса Джейдри.
