Бертран сглотнул. Эд не смотрел на него – не хотел видеть этой растерянности, детской беспомощности в глазах, так стремительно и внезапно сменившей решимость и гнев. Поднявшись, Эд прошёл через комнату и, остановившись у камина, постучал по решётке, вытряхивая пепел из трубки и глядя, как он серой струйкой сыплется в огонь.
– Никто из нас никогда не смог бы быть таким, как он, – сказал Эд и положил трубку на каминную полку. Долго стоял молча, пока его младший брат Бертран так же молча сидел в кресле у огня. Потом сказал как ни в чём не бывало: – Но ты поступил довольно умно. Люди здесь ещё помнят его имя. Помнят, что он сделал. Они пришли к тебе, потом что помнят его.
«Ты хоть понимаешь это, Бертран?» – мысленно закончил он – но этого тоже нельзя было говорить вслух. Этого даже думать было нельзя. Но Адриан Эвентри всю свою жизнь поступал так, как нельзя было поступать, и приучился не жалеть об этом.
Хотя иногда это и было так трудно, так невыносимо трудно.
– Ты все эти годы был на свободе, – сказал Бертран, не поворачивая к нему головы. – И ты был взрослым уже тогда, когда это случилось. Почему ты ничего не делал?
Это был самый жестокий, самый несправедливый упрёк из всех возможных. Эд почувствовал, как кровь отхлынула от его лица и красная волна прилила к голове. Он поймал себя на том, что сжимает кулаки. И не мог ответить. Не имел права отвечать.
Всё это началось так давно, так давно, Бертран! И как далеко ещё до конца.
– Я делал. – Чужой голос, слова, которых он не должен говорить. – Я делал, Бертран. Но меня не вёл Дирх. Я, увы, не слышу его голоса в своём сердце, как-то не сложилось.
– А чей голос ты слышишь? – спросил Бертран Эвентри очень спокойно.
И тогда Эд понял, что мог бы сказать ему. Ему, именно ему – человеку, который тоже отказался от себя и поступал так, как велела некая сила, которой он радостно и охотно покорился. «Но я, – подумал Эд, – покорился не радостно и не охотно. Я даже продолжаю уверять себя, будто не покорился вовсе. И иногда, изредка, верю в это. Я хочу верить в это.
Поэтому нет, Бертран, нам всё же не о чем с тобой говорить».
– У меня другое предназначение, – сказал Эд – и вскинулся от грохота, с которым перевернулось кресло, когда Бертран вскочил и оказался перед своим братом, сжимая кулаки с горящими от гнева глазами.
– Другое?! Что
«Можно, – подумал Эд, чувствуя, как волна чудовищной боли и горечи накрывает его. – Можно, Бертран. И ты думал об этом. Ты сам об этом думал, ты допускал такую мысль – иначе не говорил бы этого теперь. Ты сейчас признаёшься мне в том, что терзает тебя самого… В том, что гложет семилетнего мальчика, жизнь которого сломало чужое своеволие и который стал тем, чем его хотели сделать – вся беда твоих палачей в том, что они не смогли удержать тебя на цепи. Ни одного из нас нельзя удержать на цепи – мы, Эвентри, странный народ. Мы умудряемся нести другим зло, даже когда сидим взаперти.
И кого волнует, что мы вовсе, вовсе этого не хотим?»
И эта мысль, это ошеломляющее понимание и эта боль заставили Эда сделать то, что он совершенно не намеревался делать ни сейчас, ни когда-либо: он положил обе руки на плечи своего брата и, заглянув ему в глаза, внятно и тихо сказал:
– Я собираюсь спасти Бертан от чёрной оспы. Для этого я должен стать конунгом. И мне понадобится твоя помощь.
Какое-то время они смотрели друг на друга и оба почти что верили, что ослышались, – а после оба думали, что человек, произнёсший сейчас эти слова, безумен. Но также оба они знали, что эти мысли были ложью.
И чтобы понять всё это, им не нужно было говорить.
– Не смейся надо мной.
– Я не смеюсь. Я действительно намерен это сделать. Я однажды уже сделал это, Бертран. Двенадцать лет назад должен был разразиться мор. Я остановил его.
– Как?.. Что ты… ты не в своём уме, – сказал Бертран, стряхивая его руки, но в его голосе не было уверенности. «О да, – с сумасшедшим весельем подумал Эд, – ты-то знаешь, что такое одержимость, верно, братец? Видишь, я тоже одержим, хотя и не тем, чем ты. И это роднит нас куда больше, чем общая кровь».
– Помоги мне.
– Говоришь, ты однажды уже сделал это? Так сделаешь снова. И вполне обойдёшься без меня.
– Теперь не обойдусь! Теперь всё не так, как тогда… всё гораздо сложнее. – Эд глубоко вздохнул. Кровь стучала у него в висках. Проклятье, он же совсем не собирался говорить всего этого! И что-то изменится теперь оттого, что всё же сказал.
– Ты действительно собрался стать конунгом? – недоверчиво спросил Бертран. – Ты хочешь выступить против Фосигана? Это… это то, что ты выбрал, Адриан? Вместо своего клана?
«Проклятье, нет!» – хотелось закричать ему, но это была бы ложь.
Да, так и есть: именно это он выбрал вместо своего клана. И никогда не смог бы объяснить, чего ему стоил этот выбор. Ни Бертрану, ни кому бы то ни было в целом свете.
И внезапно он ощутил то, что накатывало на него временами, всё реже и реже с течением времени, но хотя чувство это и посещало его теперь нечасто, сила его не ослабевала ни на йоту. Эд знал, оно не ослабнет и тогда, когда он достигнет своей цели. В этом мире не было силы, способной избавить его от этого чувства, и потому он так любил, так ценил те мгновения, когда оно отступало, переставало скрестись где-то очень глубоко в нём…
Но это мгновение, когда он стоял перед своим братом, не несло облегчения. Оно несло осознание.
«Бертран, ты никогда не был так одинок, как я», – подумал Адриан Эвентри.
Он протянул руку и сжал плечо своего брата Бертрана.
– Послушай меня. Послушай очень внимательно. Я должен рассказать тебе кое-что. После этого ты, возможно, поймёшь меня лучше… Хотя я и не думаю, что до конца. – Он перевёл дыхание. Бертран ждал, не пытаясь больше стряхнуть его руку. Это был хороший знак. – Ты думаешь, что Дэйгон Одвелл был вдохновителем набега на наш клан двенадцать лет назад. Но это не так. Не совсем так.
И он рассказал Бертрану то, что знал.
Бертран слушал, и его глаза округлялись, становились по-детски удивлёнными, почти обиженными. Как, говорили эти глаза, меня обманули? Меня заставили ненавидеть и убивать вовсе не тех, кого следовало? Словно мало было всего остального? Он опустил взгляд, и на мгновение Эду показалось, что он рассматривает свои руки, залитые кровью тех, кого он привык винить в своей искалеченной жизни.
– Это невозможно, – беспомощно сказал он, когда Эд смолк.
– Это не просто возможно, Бертран, это единственный закономерный ход событий. Мы тогда были слишком малы и напуганы, чтобы это понять. Я не снимаю вины с Одвеллов… с Редьярда Одвелла, который воспользовался поворотом событий и убил отца. Но Одвеллы не единственные и не первые, кого мы должны винить.
– Но ты… ты септа Фосигана! – воскликнул Бертран. – Ты носишь имя его клана! И скрываешь имя, под которым родился. Ты был женат на его дочери, ты… ты ел с его стола и жил с ним бок о бок, зная, что он сделал с нашим кланом!
– Да, – сказал Эд. – Я всё это делал.
«Это мой брат. Это не мой брат», – подумал он, глядя, как Бертран Эвентри отстраняется от него. И понял, что всё-таки ошибся. Для человека, которым стал его младший брат, не существовало полутонов. Он хотел смерти своим врагам, смерти скорой и неизбежной. И больше ничего.
«Неужели он не поможет мне добровольно? – почти в отчаянии подумал Эд. – Значит, снова придётся его заставить. Заставил же я его взять штурмом этот замок. Заставил же сохранить жизнь детям Никласа Индабирана, которые, возможно, совсем скоро вернутся сюда с именем Дирха-Мстителя на устах… и разве у них на то меньше оснований, чем было у нас? Если они убьют тебя, Бертран, это будет моя вина, и мне держать за это ответ, как всегда.
И прости меня, брат, но я пойду на эту жертву, как всегда».
