ему теперь добираться. Сознание жгло мыслью, что сейчас он ближе к Анастасу, чем за все последние месяцы – только свернуть на другую дорогу… Несколько лиг до Анастаса… до возможности бросить всё, что он так не хотел на себя взваливать.
Адриан подумал о мэтре Лоране, оставшемся в замке Эвентри при Рейналде Одвелле. Тронул лежащие за пазухой листки, переписанные его собственным почерком – он закончил их копировать накануне вечером, перед самым пиром. Потом оглянулся и посмотрел на юго-запад, туда, где посреди полей колыхались на осеннем ветру собранные стога.
Он не знал, что в это самое время Редьярд Одвелл, услышав от своего брата, что тот сделал, встал и влепил ему пощёчину на глазах у Топпера Индабирана и полудюжины прочих септ клана Одвелл. Не видел, как изменилось лицо Рейнальда после этого, и не мог подозревать, к чему приведёт совсем скоро эта пощечина, полученная из-за него.
Также он не знал, что двух ротозеев-стражников, игравших ночью в кости у склада с оружием, утром сбросили с крепостной стены на верёвках, опутавших их шеи, и те повисли с вывалившимися, распухшими языками.
Ещё он не знал, что лорд Харротей, который накануне напился слишком сильно и слишком быстро, чтобы следить за своей шлюхой, протрезвел к вечеру следующего дня и, прознав, что она обжималась с мальчишкой Эвентри, свернул ей шею в припадке ревности. Не знал он и того, что этой шлюхе, чьего имени он не знал тоже, не хватило всего двух месяцев, чтобы встретить на перекрёстке дорог явление Ясноокой Уриенн, раскаяться и начать добродетельную жизнь.
Но самым главным из того, чего не знал Адриан, было то, что его брат Анастас, услышав о смерти верного Линлойса, пробравшегося на свой страх и риск в Эвентри с целью спасти оттуда Адриана, пришёл в ярость, какой прежде никогда не знал. Те, кто помнили его деда, лорда Уильяма, говорили, что Анастас стал очень похож на него в тот миг, когда схватил за спинку резное кресло и с грохотом швырнул его в стену. Потом он выпрямился, тяжело дыша, обвёл потемневшими глазами своих застывших соратников и поклялся, что не будет знать ни сна, ни покоя, пока не вырежет клан Одвелл до последнего проклятого ростка.
Адриан не знал о том, сколько крови, страданий и смертей – одно чуть раньше, другое чуть позже – принесла эта ночь, когда он пытался направить свою жизнь в русло, казавшееся ему верным. Если бы Адриан знал об этом – он бы, возможно, остановился.
Но он не знал. И с этим незнанием нёс свою вину, не чуя её тени за плечом.
4
В недобрый день, когда Адриан Эвентри оказался в руках лорда Индабирана, у Тобиаса Одвелла были все шансы распроститься наконец с многотерпеливой землёй, которая и так уже носила его на тринадцать лет дольше, чем ему было отпущено.
Сколь велики эти шансы, бывший лэрд Одвелл, ныне звавшийся Томом, понял сразу, едва его попытка завязать драку в таверне и дать Адриану возможность бежать увенчалась успехом. Мальчишка, кой-чему всё же научившись за прошедшие месяцы, времени зря не терял и дал стрекача. По ходу он весьма ловко расправившийся с одним из наёмников, пытавшихся его схватить – какой-никакой, а повод для гордости за него. Остальные ломанулись за ним – но вожак, тот, кто казался самым сильным из всей компании, остался, предусмотрительно предвидев попытки Тома помешать им схватить мальчишку. Дабы свести вероятность таких попыток к нулю, здоровяк-наёмник несколько раз с чувством наподдал Тому в печень, парировал его удар и приложил лбом о скамью. Из глаз Тома брызнули искры, и он потерял сознание, не успев даже подумать о том, что теперь будет с ним и с мальчиком, ответственность за которого он так опрометчиво взял на себя.
Очнулся он от побоев. Наёмники вернулись и упоённо пинали его кованными подошвами сапог – ныне в полном составе, и по злобе, с которой они это делали, Том понял, что Адриана они всё-таки не поймали. Эта мысль вызвала в нём такое облегчение, что он не сопротивлялся, когда его схватили за шиворот и поволокли во двор, где продолжили избивать. Отведя душу вдоволь, они бросили его в грязи под проливным дождём, и Том лежал там на спине, хватая сырой воздух широко раскрытым ртом и позволяя дождевой воде стекать в пересохшее горло, вздрагивавшее от каждого вздоха. Он вяло подумал тогда, что, будь сам он на месте этих наёмников, не торопился бы уходить – ведь всегда оставалась вероятность, что глупый мальчишка, напрятавшись по кустам, вернётся в таверну за Томом. «Не делай этого, мальчик, не надо», – мысленно сказал он – так, будто Адриан мог услышать, и сознание его снова угасло.
Он должен был умереть там, в этой грязи, под проливным дождём. Собаке – собачья смерть.
Но потом он почувствовал, как его снова тащат куда-то – и обеспокоился, не оказались ли давешние наемники сообразительнее, чем он полагал. Но это были не наёмники. Гостиничные слуги, ругаясь на чём свет стоит, волокли его избитое тело по земле, потом – по дощатому полу, и сварливый женский голос прикрикивал: «Да выше, выше его, скотину, подымайте, все полы обгадит!» – словно он был пьянчугой, свалившимся замертво у порога корчмы. Потом – по лестнице вверх, и он считал ступеньки босыми ногами – не побрезговали наёмники, стащили сапоги, и то пожива… Когда в итоге его бросили наконец и Том ощутил под собой мягкое – то подумал, что вот так умирают, и грубые слуги – это ангелы Гилас, а сварливая старуха – сама Светлоликая и есть, да и с чего он взял, право, что она будет его радостно привечать…
Так закончился для Тобиаса Одвелла день, когда он должен был умереть.
Но вместо смерти пришёл сон, и в этом сне была Камилла. Она его звала.
– Тобиас… Тобиас… ох, Тобиас…
Звала и плакала, пряча лицо, которого он почти не помнил, в дрожащих руках. Что прячешься, милая? Стыдишься? Стыдись… если у меня не осталось совести, чтоб стыдиться, так хоть ты, родная, повинись за меня перед Светлоликой.
Камилла склонялась над ним, всё ниже и ниже, роняя ему на лицо слезинки сквозь пальцы, и внезапно Том понял, что происходит. Понял и вспомнил – как же он мог забыть…
– А, – сказал он. – Это снова ты. Ну, чего тебе теперь? Будешь винить, что не уберёг его? Не хочу тебя слушать… прочь пошла. Слышишь, пошла прочь!
Но она не слышала, или притворялась, что не слышит, и всё плакала, и склонялась ниже, ниже… и ничего не говорила, только его имя, снова и снова: «Тобиас, Тобиас…»
– Я не Тобиас Одвелл больше. Сколько тебе повторять?! Уходи, Алекзайн, оставь меня…
Но даже во сне он чувствовал: что-то не так. Прежде она всегда отвечала ему, желчно и зло – мстительная сука, не желавшая оставить его, принять его выбор, не желавшая его простить. Она только рада была уколоть лишний раз – и делала это, когда могла. Она и теперь могла, уж когда, если не теперь! Но лишь повторяла его имя, снова и снова.
– Алекзайн… – Том ощутил лёгкий укол сомнения. Поколебавшись, потянулся вперёд, чтобы отнять руку от её лица, но она отпрянула, прижав ладони к глазам ещё крепче.
У неё были руки Камиллы, волосы Камиллы, губы и голос Камиллы… но она не была Камиллой. Камилла никогда не приходила к нему. Ни разу за двенадцать лет. Он предал её и принёс горе её клану. Он и теперь не смог уберечь мальчика, которого, он помнил, она так любила. Чего же ей к нему приходить?
– Тобиас, Тобиас, Тобиас…
И столько скорби было в ней, что он впервые за долгие годы вновь пожалел о собственном малодушии, спасшем его когда-то от смерти.
– Алекзайн! Алекзайн, посмотри на меня! Говори со мной! – повторял он, но она теперь отдалялась, быстро и неумолимо, таяла в полуяви-полусне, и когда он потерял её из виду, по-прежнему не отнимала ладони от лица.
– Алекзайн!
– Я здесь, Том. Вовсе ни к чему так дозываться, – сказал её насмешливый голос прямо над ним, и Том, содрогнувшись всем телом, открыл глаза.
Открыл – и увидел её.
Поразительно, но она в самом деле выкрасила волосы. И выглядела теперь много лучше, чем когда они расстались тринадцать лет назад. На ней было богатое дорожное платье, и держалась она как истинная леди, сидя на краю кровати. Матрац был грязным и мокрым. «Это оттого, что я на нём лежу», – тупо подумал Том, вспоминая тяжёлые смачные удары под дых и грязь, в которую он летел лицом…
Он моргнул и попытался приподняться, но лишь застонал от кусачей боли во всём теле. Алекзайн смотрела на него с ласковой улыбкой, будто любящая мать, наблюдающая за весёлой игрой своего дитяти.
