избран.
– Ты, стало быть, зверски неразборчива, дорогая.
– Что поделать – сердцу не прикажешь. Но не беда. Теперь Адриан исправить все ошибки – и твои, и мои.
– Если только прежде не напортачит со своими собственными.
– Ничего. Тогда я пришлю нового, который приберёт за ним. Так всегда происходит, Том.
Впервые в жизни он слышал от неё нечто, похожее на попытку оправдать и утешить. Именно теперь, когда он меньше всего в этом нуждался.
А ведь в тот ужасный год, тринадцать лет назад, она и не думала его оправдывать. Она обвиняла. Выросла перед ним, хмельным и весёлым, когда он вышел отлить за угол таверны в Одвелле, где бражничал с друзьями по случаю своей тайной женитьбы на Камилле Эвентри. И обвинила – в точности как сам он позже обвинил Адриана Эвентри, стоя над ним в залитой полуденным солнцем хижине в горах Уивиелла. Том подумал, что тогда, в той хижине, подсознательно пытался быть таким, как она – говорить, как она, смотреть, обвинять, выносить приговор безо всякого милосердия. «Тобиас Одвелл, – сказало это дивное видение, появившееся перед ним в ночи словно из ниоткуда – так, что он сперва подумал, будто упился до зелёных бесов, – то, что ты сделал сегодня, сломало жизнь сотням и тысячам, включая ещё не живущих. Тебе держать за это ответ». Том не сразу поверил ей – сперва он даже не был уверен, что она ему не привиделась. Он отдавал себе отчёт в том, что его поступок сильно обострит отношения его клана с Эвентри, но, Молог задери, ему было всего двадцать лет, он верил в себя и в то лучшее, что есть в каждом человеке, хотя и проявляется лишь в немногих. Он был уверен, что и его отец, и суровый отец Камиллы поймут и простят, когда узнают о силе их чувства – а в самых честолюбивых мечтах мнил себя причиной грядущего объединения великих кланов, мечтал, как все вместе пойдут против Фосигана и вышвырнут рябого старика из Сотелсхейма… Он и подумать не мог, что его поступок сочтут бесчестьем обе стороны. А Сусанна Блейданс – ну, что Сусанна Блейданс… не первая и не последняя обманутая девица. «Дай ей Гилас того же счастья, что и нам с Камиллой», – думал Том тем вечером, до того, как почувствовал тяжесть в мочевом пузыре и вышел на морозный двор, подставляя холодным ветрам одуревшую свою голову…
И увидел там Алекзайн, которая сказала, что он совершил страшное преступление и довеку будет за это платить.
Так и вышло – и, как он думал позже множество раз, возможно, именно потому, что он послушал её и поверил ей. Когда та, что взяла себе имя Алекзайн, обрушила ему на голову его предназначение, Том испугался – так, что разом протрезвел. Забежал в корчму только затем, чтобы забрать плащ, завернулся в него и, шатаясь, побежал в пургу. Для его двадцатилетнего беспутного рассудка всё услышанное было слишком тяжким испытанием. Он принял самое разумное, хотя и самое трусливое решение: бежать без оглядки. Конечно, он непременно вернётся за Камиллой, немного позже, когда обдумает всё как следует… Он осознал тогда, что у него нет ни одного по-настоящему близкого друга, которому он мог бы поведать о том, что узнал. У него была только Алекзайн. И она сказала: «Слушай меня, Тобиас, и всё будет хорошо».
Он слушал. И через неделю узнал, что сделал отец с Камиллой, когда ему стало известно об их браке – и что сделала после этого она с собой. Искала ли она своего мужа перед этим? Звала ли? Проклинала ли, вдевая голову в петлю?
Этих вопросов было слишком много для Тобиаса Одвелла. Тобиас Одвелл не смог их вынести. И тоже вдел голову в петлю, но даже довести дело до конца ему не хватило духу.
И тем не менее старший сын Дэйгона Одвелла умер там, в этой петле. Тронутую сединой голову вынул из петли простолюдин по имени Том. И первым, что он увидел, были бледные губы Алекзайн, его персонального демона, стоявшего в дверях конюшни. Она как будто ждала, что он завершит начатое – а нет, так вернётся и исправит, что натворил… Но он не верил, что способен. Страх перед тем, что играючи сделали его руки, пока голова была занята юношеской влюблённостью и тщеславной дурью, был слишком велик.
Он и теперь был слишком велик.
И когда много лет спустя, в другой жизни, он узнал, что на смену ему пришёл – страшно вымолвить даже! – несмышлёный мальчишка, то решил, что не имеет права этого так оставить. Не умея исправлять свои ошибки, он решил по меньшей мере предотвратить чужие.
Странно, но теперь, когда он стоял у окна, опершись на резную ставню, чувствуя покалывающую боль в груди и тепло щеки Алекзайн на своей спине, всё это казалось ему куда более очевидным, чем прежде. Может, это оттого, что он снова был с ней рядом. Именно поэтому он все эти годы так старательно её избегал.
– Ты знала, что будет с Камиллой, когда пришла ко мне тогда? Уже заранее знала, что она… что её надо принести в жертву, чтоб началась эта треклятая война?
– Жертва, – повторила Алекзайн, не отрывая щеки от его спины, словно пробовала слово на вкус. – Ты думал об этом так?.. Что ж… Возможно. Богам всегда нужны жертвы, иначе они и пальцем не пошевелят. Уж кому знать, как не тебе.
– А Адриану ты об этом сказала?
Она чуть слышно фыркнула.
– Он умный мальчик. Всё давно понял сам. А нет, так поймёт.
– Умный мальчик? – Том едва не рассмеялся. – Хотя если сравнивать со мной – неглуп, да. Ты нарочно таких выбираешь, Алекзайн?
– Алекзайн ничего не выбирает, Тобиас. Это Янона. Ты же знаешь, я говорила тебе.
Говорила… И вправду, она рассказала ему историю своего невольного породнения с богиней, которой не хотела служить, но Том не особенно верил в эту сказку. На самом деле он никогда всерьёз не задавался вопросом, кто же такая эта женщина, явившаяся ему с вестью, что каждый его шаг и каждый выбор несёт другим гибель. Довольно того, что она сумела использовать его страх и отчаяние так, как было угодно её злой богине. И жертв было много.
Если рассудить толком, то Алекзайн за это в ответе ничуть не меньше, чем Том.
Её руки скользнули вниз и обвили его талию. Она прижалась к нему крепче и заговорила, мягко, настойчиво:
– Том, я прошу тебя. Пожалуйста, позволь Адриану уйти. Ты сам на его месте выбрал малодушие и силой пытался заставить его повторить твой выбор. Но кто дал тебе право вмешиваться в дела богов? Они выбрали его, значит, знали, что делали.
– Они не знали, что делали, когда выбрали меня.
– О, Тобиас, ты так уверен в этом? Подумай: если бы ты не увёз Адриана из его дома в ту ночь, всё могло теперь повернуться иначе. Не думается ли тебе, что ты причастен ко всему, что случилось потом… всему, что он сделал и ещё сделает благодаря тому, что ты спас ему жизнь? И как знать, быть может, именно это самый главный твой поступок из всех, за которые ты в ответе?
Он наконец вздрогнул и обернулся к ней, заставив разжать руки и отступить на шаг. Алекзайн смотрела ему в лицо, и впервые он видел в её глазах нечто похожее на мольбу. «Вот для чего ты не дала мне умереть там, – подумал Том, не сводя с неё глаз. – Чтобы сказать мне всё это. А может быть, на деле я умираю там внизу, в грязи, и всё это – последний не сон и не явь из тех, которыми ты меня опутывала тринадцать лет?»
– Ты хотел убежать от своего предназначения, Тобиас, – сказала Алекзайн очень мягко, – но в итоге сам пришёл к нему. Так всегда бывает.
– Но ты же говорила, что я утратил это… – с трудом ответил Том. – Что раз отказавшись, я больше не в ответе…
– Я не говорила этого. Я говорила, что твоё бремя оказалось сильнее тебя, и ты неспособен его нести. Но это не значит, что оно оставило тебя. Камень, раздавив тебя, не откатывается в сторону.
Ему внезапно захотелось встать перед ней на колени, взять её прозрачные белые руки, которые всего несколько минут назад пытались разомкнуть его пальцы, когда он её душил, ткнуться в них лбом и заплакать – с детской беспомощностью и бесстыдством, как Адриан Эвентри, всхлипывавший у него на груди в зареве пожара на бранном поле. Том слабо улыбнулся этой мысли, этому желанию – и двадцатилетнему Тобиасу Одвеллу, трусу и глупцу, который всегда оставался в нём, как бы он себя ни называл.
