подчинился. Сидит теперь у склада днем и ночью. «Уйду, говорит, будут считать, что, мол, пост покинул». А ночью вдвоем караулят. Фролыч говорит: «Ты уходи, я сторож». А Никодимушка ему: «Ты незаконный, ты и уходи». И смех и грех. Так оба и сидят!
— Вот что, Ваня, — обратился Матвей к шоферу. — Поехали на склад.
Шофер затормозил, дал задний ход и, лихо развернувшись, подкатил к складу.
Никодимушка ужинал, сидя у дверей на чурбачке. На коленях у него лежал чистый рушник, у ног стояла котомка, из нее торчала бутылка с молоком и стрелки зеленого лука. Завидев начальство, старик неторопливо собрал крошки с рушника, кинул их в рот, придерживая другую руку лодочкой у подбородка. Встал, стряхнул рушник, сунул его в котомку и только тогда направился навстречу приезжим.
Он поздоровался за руку с председателем и шофером, женщинам церемонно поклонился.
— Как живешь, Никодим Степаныч?
— Благодарствую, Матвей Ильич. Живу — хлеб жую.
— Говорят, тебя обидели?
— А как ты думаешь? По какой такой причине, спрашиваю, Грошин меня с работы снял, а сродственника своего поставил? Причина та, говорит, что из возраста вышел. «Ты, говорит, уже работать неспособный. И мы тебе вроде пенсию вырешили». Я, стало быть, работать неспособный, а Фролыч работать способный, а он всего на два годка меня помоложе. Я спрашиваю: это как, по справедливости? «Да, ты, сукин сын, говорю Грошину, извиняюсь, женщины, с голой… ходил, когда я коммуну организовывал. А в Отечественную твой отец грыжу нянчил, в подполе сидел, а я партизанам харчи носил. А теперь, слышь, я стал неспособный. Не подчиняюсь, заявляю, твоему единоличному приказанию. Пусть правление решает».
— Правильно, — пряча улыбку, проговорил Матвей. — А сейчас, Никодим Степаныч, поедем в деревню. Навестишь старуху, поешь горячего, а на ночь — сюда.
— Я бы, конешное дело, поехал. А если этот парень раньше меня приедет да на дежурство заступит?
— Какой парень?!
— Какой?! Известно… Фролыч. Он же меня на пять годов моложе.
Клавдия не выдержала, фыркнула.
— Не беспокойся, Фролычу я все объясню. Никто тебя с работы не снимал и не снимет. Вот тебе моя рука.
Никодимушка торжественно пожал руку Матвея, снял шапку, поскреб затылок, с силой дернул бороденку и, скосив глаза в сторону, проговорил:
— Рука председателева, она, ясно, надежная. Только можешь дать партийное слово? Оно-то вернее.
— Да ты что, не веришь Матвею Ильичу?! — возмутилась Марья.
— Даю слово! — засмеялся Матвей. — Пошли, пошли.
Никодимушка рысцой подбежал к «Волге», вернулся, подхватил котомку и первый оказался в машине.
— Матвей Ильич, а мы же хотели с тобой поглядеть свеклу Ольги Плетневой, — вспомнила Марья.
Матвей взглянул на Клавдию.
— Если пассажиры не возражают, съездим.
Клавдия подумала: «Да я с тобой готова хоть целый день ездить!»
Никодимушка не без важности отозвался:
— У меня нету возражениев, — и, подтолкнув локтем Клавдию, добавил: — С такими-то невестами да не прокатиться! Ох и ядреные бабочки в нашей деревне! Вот уж тут, Матвей Ильич, каюсь, — вздохнул он, — теперь я, конешное дело, до баб неспособный. А было и-и-х! Плакали от меня красавицы. Рыдали.
— А ты-то от них не рыдал? — смеясь, спросила Марья.
— Я-то? А что ты скажешь, раз плакал. Истинный бог! А было это в покос. Две молодайки из-за меня такую вражду подняли. Страсть! Одной охота, чтобы я с ней гулял, и другой. Ну, а я с той маленько, значит, прихватывал и с этой. А косили мы на лугу за озером, где нынче кукуруза. Вот они подпоили меня. Я и заснул. А они что удумали. Привязали меня, сонного-то, значит, к оглоблям, сняли с меня портки. А тут возьми да из кармана и выпади печатка. Я тогда в активистах ходил. Сельский уполномоченный уехал на курса, а я член сельского-то совета был. Ну, меня вроде заместителем оставили, печатку дали на сохранность. Вот молодайки за эту печатку схватились да и все-то мне, извиняюсь, сидение и пропечатали. Сраму было…
Клавдия и Марья задыхались от смеха. Смеялся раскатистым баском Матвей.
Сдержанно улыбался шофер, недоверчиво покачивая головой.
Никодимушка, довольный произведенным впечатлением, продолжал:
— А вот еще какой был случай. Одна молодайка чуть из-за меня от любви жизни не решилась. Истинный бог. Определенно.
— Матвей Ильич, на ферму машина свернула, — прервал Никодимушку шофер, — райкомовская. Обратно повернули. Нас заметили.
— Ну что же, придется пока оставить свеклу, а ехать к начальству, — с сожалением произнес Матвей. — Как, Марья Власьевна, здесь останешься или со мной поедешь?
— Меня еще громом не стукнуло. — Марья вылезла из машины. — Страх как не люблю начальству на глаза попадаться.
Клавдия вылезла следом за Марьей и вопросительно посмотрела на Матвея.
Он незаметно кивнул ей. Она глазами спросила его: «Придешь?» Он также взглядом ответил: «Приду».
Никодимушка заерзал.
— А мне как, вылезать, Матвей Ильич, или оставаться?
— Оставайся!
Машина ушла. Женщины свернули с дороги на межу, разделявшую пшеничное и кукурузное поля.
— Ох и старый чудило этот Никодимушка! — засмеялась Марья. — Сочинять любит! Да ведь такой, почитай, в каждом селе свой имеется. Это уж как закон…
Немного помолчав, Марья проговорила:
— А ведь хороший старик. За колхозное душой болеет. Думаешь, зря он по ночам сидит? Грошину не верит. Считает, что он неспроста своего дядю в сторожа определил. Вот и Никодимушка без работы не может, и я его понимаю. Для чего тогда руки, ноги человеку? Для чего голова? Я вот, Кланя, веришь ли, еще не со всякой работой помирюсь. — Марья шла медленно, покусывая соломинку и вглядываясь в голубеющую даль серыми добрыми глазами. — Мне вот просто в поле работать — мало. Привычка, может. Я, понимаешь, Кланя, хозяйкой должна быть. И не то чтобы… — Она запнулась. — Не то чтобы распоряжаться, ну, в общем, командовать, что ли. Нет, сама знаешь, мне это ни к чему. Чую я, с умом все могу сделать, и лучше, чем тот же Грошин. Так разве смею я эту ношу на другие плечи спихнуть? — Марья остановилась и как-то молодо, звонко сказала: — Не смею и не хочу!
Клавдии показалось, что Марья даже ногой притопнула. Не очень-то она понимала подругу.
Почему ей хочется за все в ответе быть?
— Маруся, а для чего тебе это? Какая радость?
— Радость?! — удивилась Марья. — А я тебе про нее и толкую.
И Клавдия вдруг вспомнила девочку с темными спутанными косичками, с широко распахнутыми глазами, в глубине которых светились блестящие точечки; вспомнила Марусины сказки про голубые сады.
С косогора к ногам женщин зелеными ручьями сбегали грядки свеклы.
Марья дотронулась до блестящих, словно покрытых лаком, листьев.
— Ишь какое развитие хорошее! Гляди, и не единой лысинки.
— Принялось, значит, — с удовлетворением отметила Клавдия и подумала: «Эх, жаль, что Матвея с
