и распили принесенную Лехой бутылку водки, закусывая ее за мужским разговором копченой колбасой и солеными хрустящими грибками из домашнего погреба.
Кончился отпуск, и Леха, повинуясь приказу Родины, снова отправился на Украину, в распоряжение штаба округа.
2
С возвратом в родной полк произошла осечка. Высокое командование решило, что в другой части Леха куда нужнее, чем в артполку, и для прохождения дальнейшей службы направило его в отдельный батальон химической защиты, на должность помощника заместителя командира батальона по технической части.
Батальон ему понравился. Часть была небольшая и по-домашнему уютная. Территория размером двести на двести метров с двумя одноэтажными казармами старой постройки, штабом, клубом, столовой, плацем и спортивным городком была обнесена высоким бетонным забором. К ней примыкал такой же небольшой автопарк с боксами, ремонтными мастерскими и учебными классами.
Личный состав батальона был малочислен. Две роты санитарно-химической обработки по пятьдесят человек, взвод химической разведки, взвод связи и хозвзвод. Всего вместе с офицерами насчитывалось немногим более полутора сотен человек. Техники в батальоне было мало. Весь автопарк состоял из четырех бронемашин БРДМ-2РХ с пулеметами, шести бортовых «ЗИЛ-131», двух таких же, с будками техпомощи, и двадцати водовозок для санобработки с целью дегазации и дезактивации зараженного пространства, техники и народа, если таковой после химической атаки еще остался в наличии.
Часть стояла среди поля, в трех километрах от большого украинского села. На окраине его располагался военный городок, состоящий из двух трехэтажных домов для семей офицеров и прапорщиков, санчасти, магазина, почты и бани.
Поскольку в то время, вошедшее в историю нашей Родины как период развитого социализма, на нее никто химически не покушался, то вся техника, образцово покрашенная, спокойно находилась в боксах. Колеса машин до блеска были начищены сапожным кремом и отполированы бархотками. Техника производила впечатление скорее музейных экспонатов, чем боевых единиц. Но раз в полгода батальон все же совершал стокилометровый марш на полигон. Учения проводились в течение десяти дней, после чего технику мыли, снова красили и поднимали на колодки. Постоянно в батальоне эксплуатировались только три машины: бортовой крытый «ЗИЛ-130», который использовался для хозяйственных нужд и подвоза офицеров на службу и обратно, санитарный и командирский «уазики».
Солдаты занимались в основном спортом, шагистикой и пением. Впрочем, об этом чуть подробнее.
Батальон за глаза именовался спортивно-музыкальным с химическим уклоном. В коридоре штаба на полках под стеклом размещались многочисленные призы, выигранные личным составом батальона на всевозможных армейских спортивных состязаниях и конкурсах художественной самодеятельности.
Командир батальона подполковник Славкин был мастером спорта по пятиборью. В свои сорок лет он умудрялся выделывать на перекладине такие кренделя, что ему могли бы позавидовать многие, впрочем, никто ему не завидовал, потому что комбат Славкин всех своих подчиненных заставлял выделывать то же самое до полнейшей потери ориентиров в окружающем пространстве.
В батальон отбирались только призывники, имеющие спортивные разряды либо музыкальное образование. Спортсменам, кроме всего прочего, развивали музыкальные способности, заставляя их петь строевые песни с взятием чуть ли не верхнего «до» при одновременном трамбовании сапогами белых квадратиков на плацу. Музыкантов же нещадно развивали физически. Так что через полгода бывшие призывники были одинаково хорошо физически развиты и пели не хуже сводного окружного военного хора. Был, конечно, в батальоне и свой вокально-инструментальный ансамбль, состоящий из наиболее одаренных бойцов и офицеров. Все вечера напролет ансамбль проводил на репетициях в батальонном клубе.
Повседневная жизнь личного состава батальона проистекала в рамках обозначенного комбатом девиза: «Ни дня без кросса, ни часа без спорта, ни минуты без песни!» Занятно было наблюдать за солдатами, одни из которых, подтягиваясь на турнике, хором пели: «У солдата выходной, пуговицы в ряд…», а другие в это время, наматывая бегом круги вокруг спортгородка, выдыхали в ритм бега: «Путь далек у нас с тобою, веселей солдат гляди…» Для каждого упражнения была своя песня в качестве дыхательной гимнастики. Попробовали бы узкоглазые тибетские монахи свою чакру так наишачить, за месяц бы дух остолбенел до несокрушимости безо всякой многовековой философии.
И только часовой у ворот, нарушая устав караульной службы, строго запрещавший на посту есть, пить, курить, читать, оправлять естественные надобности, петь, тихо мурлыкал себе под нос популярную эстрадную песенку: «…Сколько дней потеряно. Их вернуть нельзя, их вернуть нельзя…»
Все это непосвященному созерцателю чем-то напоминало затянувшийся праздник в дурдоме для легкопомешанных. Но к чести командования батальона, солдаты были прекрасно обихожены и сыты. Санчасть, как правило, пустовала, а батальонный врач лично контролировал чистоту сортиров и знал точное количество солдатских мозолей.
Однажды начальник штаба батальона решил, что гербовая батальонная печать оставляет не вполне ясный оттиск на бумаге и требует немедленной чистки. Штабной писарь, ревностно вняв желанию начальника, быстро сбегал в автопарк и принес стеклянную баночку с какой-то жидкостью, обладающей характерным лабораторным запахом. На глазах начальника штаба он бросил печать в этот химраствор, тщательно помешивая его содержимое сварочным электродом. Прозрачная жидкость быстро потемнела. Писарь, продолжая мешать, удовлетворенно сказал:
— Во-о-о-о, уже откиса-а-а-ает…
Каково же было их удивление, когда вместо кристально чистой гербовой батальонной печати писарчук выловил из баночки оплывший кусок пластмассы без каких-либо опознавательных знаков.
Начальник штаба, мгновенно представив себе реакцию находившегося в отпуске комбата, от горя чуть не подвинулся рассудком. Он тут же совершенно искренне предупредил побелевшего писаря, что его дембель находится с этой минуты в очень серьезной опасности, а их прощальное рукопожатие на КПП батальона как минимум переносится с начала золотой осени на 23.00 31 декабря.
От такой нечаянной новости писарь тут же страшно загоревал.
Эту смертельную, но, как оказалось потом, нехитрую проблему помог решить один боец из числа тех самых самородков-умельцев. Посочувствовав своему другу писарю, он изготовил из двух медицинских скальпелей маленькие острые штихели, вооружился лупой да и вырезал за три дня из каблука солдатского сапога точно такую же печать. Подумаешь, невидаль — резинка с гербом. Талантливый, однако, попался паренек.
От неожиданной радости обретения батальонного символа власти расчувствовавшийся начальник штаба приказал нарядить мастера художественной резьбы по каблуку в парадную форму и сфотографировать его у развернутого Боевого знамени батальона. Фотографию героя послали на его родину, родителям с благодарственным письмом о том, что их сын — отличник боевой и политической подготовки показывает образцовый пример в исполнении воинского долга. Внизу на письме, как счастливый поцелуй, торжественно красовался оттиск новой гербовой печати.
Но в общем и целом служба была как служба. Ее не выбирают, любую служить надо, какая досталась.
На весь батальон холостяк из числа прапорщиков и офицеров до приезда Лехи был только один — командир взвода связи лейтенант Яков Синицкий. Леху поселили к нему на свободную койку в однокомнатной квартире, числящейся общежитием, в одной из трехэтажек военного городка.
Яша был небольшого роста, рыхлотелый толстогубый увалень с приплюснутым мясистым носом, угольками глаз и черными с ранней проседью волосами. По-доброму встретив нового соседа, он долго с улыбкой тряс Лехину руку и, сильно картавя, сказал:
— Рад познакомиться! Яков! Пожалуйста, располагайтесь!
