— Да, мне тоже, — прибавляет Роб.
Спустя три часа, шесть раз сменив наряд, выкурив четыре сигареты и выпив пакет сока (для тонуса), я стою на скромном крыльце перед дверью студента-выпускника Колина, готовая (как это будет всегда!) к нашему свиданию. Я делаю глубокий вдох и нервно звоню. Дверь распахивается, и он стоит передо мной, такой же красивый, каким я его помню, и улыбается до ушей. На нем рубашка в белую и голубую полоску, небрежно заправленная в джинсы с коричневым ремнем, и коричневые туфли.
— Здравствуй, здравствуй! — восклицает он. — Добро пожаловать в мое скромное жилище, — произносит он, раскидывая руки и посторонившись, чтобы я могла войти.
— Привет, — отвечаю я, наслаждаясь его акцентом, и вхожу.
— Ты выглядишь очень мило.
— Спасибо.
— Проходи, проходи, — говорит он, и я следую за ним в маленькую гостиную.
В центре комнаты стоит кофейный столик с щербатой стеклянной столешницей, прямо перед ним — большой диван с обивкой из пурпурного бархата, а справа от столика — удобное на вид коричневое кожаное кресло. Огромный книжный шкаф, забитый книгами и компакт-дисками, помещается в углу, а маленький телевизор стоит на полу. В воздухе витает слабый запах чего-то горелого, но я не обращаю на него внимания. Стены голые, за исключением нескольких черно-белых фотографий в рамках и большой репродукции «Мадонны» Эдварда Мунка. Я с одобрением смотрю на картину.
— Любишь Мунка? — спрашиваю я.
— Это зависит от… — отвечает он.
— Отчего?
— От того, любишь ли его ты. И от картины, конечно.
— Что ж, люблю, и в особенности эту.
— Хорошо, — улыбается он, — я тоже. А теперь располагайся и чувствуй себя как дома, пока я приготовлю выпить. Красное или белое?
— Белое, — отвечаю я, и Колин исчезает в кухне, примыкающей к комнате.
Я подхожу к книжному шкафу и оцениваю подбор книг. Чего у него только нет: Толстой (два очка), Диккенс, Шекспир, Гарсия Маркес (ну еще бы), Кундера, Милтон, Джойс, Рушди… список можно продолжить.
Колин возвращается в комнату с бутылкой в руке.
— У меня плохая новость, — говорит он, откупоривая бутылку. — Я настолько неуклюжий, что на этой неделе умудрился разбить все до единого винные бокалы из своей коллекции. Немного нервничал из-за нашего рандеву.
Он нервничал? Мне это нравится.
— И сколько их у тебя было? — спрашиваю я.
— Два, — смущенно отвечает он.
— Что ж, думаю, придется нам пить прямо из бутылки.
— Ты прямо как моя бабушка, — говорит он, и в уголках его глаз появляются морщинки, как тогда в автобусе.
— Итак, — начинаю я, когда мы усаживаемся на диван, — как тебя занесло в Йель?
— Это довольно длинная история, — говорит он, делает глоток и передает бутылку мне.
— Представь краткую версию.
— Меня не взяли в Гарвард.
— Как и всех нас.
— К счастью, — добавляет он. — Не думаю, чтобы после четырех лет в Оксфорде меня хватило бы еще и на Гарвард.
— Ты его закончил?
— Да. Бакалавр математики.
— Господи! И ты говоришь, что доктор экономики, с которой ты встречался, была скучной!
— Ну, я бросил математику, поэтому ты не можешь меня винить.
— А в промежутке?
— Сколько у тебя времени? — спрашивает он.
— Много, — отвечаю я.
— Не хочешь чего-нибудь поклевать? — спрашивает он.
— Что?
— Ну хорошо. Никто меня здесь не понимает, но я должен как-то поддерживать связь с родиной. Ты хочешь есть?
— Немного.
— Видишь ли, я решил готовить сам, но получилось, скажем так, не очень хорошо. Я заказал пиццу. Надеюсь, ты не против. Обещаю, что в следующий раз я изучу рецепт с большим вниманием.
Теперь становится понятным, откуда запах гари. Я тронута, что он приложил столько усилий, но не показываю вида.
— В Нью-Хейвене готовят лучшую пиццу, так что, по-моему, ты поступил правильно, — говорю я.
Остаток вечера мы проводим на смешном пурпурном диване, насыщаясь пиццей с вином и знакомясь. Колин рассказывает мне о своем детстве, о том, как рос в рабочем районе Лондона. Отец у него сварщик, а мать умерла, когда он был совсем маленьким. Я не знала, что профессия сварщика существует до сих пор, а он смеется и замечает, что со мной не соскучишься (я наивная). Я рассказываю ему о своей любви к «Анне Карениной», слабости к обуви и о своих безумных родителях. Наконец я рассказываю ему о причине, по которой воспользовалась микроавтобусом в ту ночь, когда мы познакомились. Он хохочет и вспоминает истории из своей жизни, когда, после получения степени бакалавра, он путешествовал по Юго-Восточной Азии и Латинской Америке. Затем он вернулся в Лондон, выполнял разную случайную работу и снова путешествовал.
— Через какое-то время, — говорит он, — я осознал, что люблю книги, и вот очутился здесь. Я математик, но даже не смотрю на цифры.
— Да кому они вообще нужны?
— Во всяком случае, не нам с тобой, — отвечает Колин.
И целует меня.
Это самый чудесный поцелуй за долгое-долгое время. Возможно, вообще в моей жизни. Никаких языков-отверток, никакой лишней слюны — просто хорошо. Пусть бы он длился вечно, но, разумеется, так не бывает.
Немного за полночь я говорю, что мне пора. Хотя Колин и спрашивает, зачем мне это нужно, но отпускает меня. Провожает до дома и снова целует.
— Спасибо, — тихо говорю я. — Я отлично провела время.
— Я тоже, — отвечает он и добавляет: — У меня для тебя кое-что есть.
Из кармана куртки он достает «Семейную хронику Уопшотов» Джона Чивера.
— Я подумал, ты захочешь почитать это на сон грядущий — на тот случай, если устанешь думать обо мне.
— Вероятно, так и будет, — небрежно отвечаю я.
— Я не удивлен. Но знаешь, этот человек — гений. По его книгам можно жить. Обещаю.
— Лучше, чем «Анна Каренина»? Сомневаюсь. Я вынесу свое собственное суждение.
«Страх все равно что ржавый нож, не пускай его в свой дом. Мужество имеет вкус крови. Выпрямись. Восхищайся миром. Наслаждайся любовью нежной женщины. Верь в Бога».
— Неужели у тебя нет ничего своего?
— Нет. И он прав насчет всего этого, особенно насчет женщин. Хотя мне кажется, ты можешь опустить эту чепуху о Боге. Я не доверяю тем, с кем не знаком.
— Спокойной ночи, Колин.
— Спокойной ночи, Хлоя.
По-прежнему пребывая в эйфории от вечера, проведенного с Колином, хотя прошло уже три дня, я направляюсь в здание «Йель дейли ньюс» со скоростью света. Ну, или близко к тому. По-моему, в начале
