– Верно, милая. «Жена же Лотова оглянулась позади его и стала соляным столбом». Бедная женщина!
– Кто, она?
– Нет, Аглаюшка – ты.
– Почему?
– Почему-почему. С утра раннего твоя головушка опять разными глупостями забита. Ну на что тебе этот старый маразматик сдался?
– Почему маразматик? Говорят – праведник.
– Аглаюшка, когда его дядюшка родной Авраам своего сыночка Ицхака зарезать собирался, это он исключительно из любви к Богу сделать хотел, правильно? Правильно. Стало быть, воистину праведник. А этот, блин! Жить, когда с Авраамом разосрался, решил в Содоме, а не где-нибудь! Людишки тамошние жировали, так как ни хрена налогов эйламскому царю Кдарлаомеру не платили. И Лоту так захотелось пожить, налогов не платя... В этом городе, Сдоме этом треклятом, нищих не было, ибо законом было определено: каждого нищего – взашей! Не кормить, не поить. Иначе – казнь. А оргии групповые никоим образом не пресекались. Отнюдь. Особенно в Содоме с Гоморрой. Остальные три города пятиградия – Адм, Цваим и Цоар – те чуток потише были... Ты слушаешь меня, Аглаюшка?.. Слушай, милая, если спросила про праведничка-то библейского...
Она и так слушала, надеясь с чужой помощью выпутаться из тонкой сети внезапных прозрений.
– Он че, гад, сделал, когда ангелов домой привел? Ангелы-то – что Рафаэль, что Габриэль – они, знамо, нищими представляться любили. Путниками, так сказать... Толпа, прослышав про беззаконие такое наглое, собралась под его домом и орать стала, что хочет странников поиметь. Трахнуть то есть, по-нашему говоря. Так что он сделал, а, Аглаюшка? Он сказал, нет: гости – это святое для моего дядюшки Авраама, супротив этого не пойду. Но тут у меня, мол, девки в доме есть. Молоденькие, хорошенькие, мужиков еще не знавали – дочки мои. Я сейчас вам их выведу, говорит, телочек своих, что хотите, то и делайте с ними. Насилуйте, милостивые господа, сколько вашей душе угодно. Хоть до утра, хоть до смерти. Хорош гусь? Кто ему какое указание свыше давал? По собственной инициативе, сука... Без всякого указания Божьего!
– У него две дочери было?
– Две. Обе девственницы. Это точно. Они потом своего папашку в пещерке изнасиловали, напоив вином как цуцика. Еще две, кое-где написано, замужние, с мужьями отдельно жили. Но это детали... И читал я в какой-то книжонке, что, вроде, еще одна дочь была, которой раз взбрело в голову нищего подкармливать. Это уже в Сдоме было, но еще до погрома, Господом учиненного. Так ее на костре сожгли за противозаконный акт. Хотя, мне кажется, проще было бы в смоляную яму запихать и там факелком подпалить: в Иорданской долине этих ям смоляных как собак нерезаных было... Ее вопль на содомян, есть версия, и был услышан Господом... Громко, видать, вопила, сердешная, на костерке-то... Вот Господь и решил, говорят, по горячим следам эту проверочку организовать.
– Юрка, а жена его...
– Что жена? Жена как жена... Одни говорят, что сама Лота заложила, проболтавшись, что в доме гости. Это когда он ее, якобы, за солью к соседям послал, чтоб жрачку посолить. Другие... Да много всяких версий... Ачто тебе она сдалась?.. «Кто женщину эту оплакивать будет?»... Сама-то Анна Андреевна оценила эту – «отдавшую жизнь за единственный взгляд». Потому что по существу такой же была... Редкая женщина...
– Кто?
– Ох, Аглаюшка... – вздохнул Юрка. – Ты – тоже... Когда приедешь-то, милая? У меня для тебя подарочек есть.
– Не знаю. Я занята. Старик попросил кое о чем.
Юрчик хмыкнул.
– Он попросил сопровождать его приехавшего из Германии родственника на деловых встречах... Сколько этот визит продлится не знаю, но недолго, может, месяц.... Они, думаю, хотят приобрести какие-то драгоценности для фамильной коллекции... Все замечательно, только вот... Зачем я им?.. Тут что-то нечисто... Что-то не так. Может, показалось... Думаю, что показалось, да? ...Юрчик!.. Алле!.. Гольдштейн!..
– Да, Аглая.
– Ты чего замолчал? Я думала, со связью что-то случилось... Все в порядке?.. Ты чего опять замолчал? – Аглая насторожилась. – Я тебя хотела еще кое-что спросить, эй!
– Да, Аглая. Что?
– Я вчера талисман чистила... Знаешь, бирюза цвет изменила, мне показалось. Она как бы поблекла... Или выгорела... Я знаю, что если камень меняет цвет, – это плохо, да? К беде?
Юрчик молчал. Но Аглая слышала, как он затягивается сигаретой и поэтому больше не дергала друга, терпеливо дожидаясь ответа.
– Что я тебе скажу, Аглаюшка... – наконец-то произнес он. – Ты эти глупости не слушай. Тебя они не касаются... Говорил: не снимай талисман, вот и не снимай. И старайся, чтоб никто чужой его не видел. Это твоя вещь. Только твоя. Для тебя сделана.
– Юр-ка... – нерешительно протянула Аглая, но так и не рассказала о вчерашнем случае на вилле.
Друг тоже безмолвствовал какое-то время, потом спросил:
– Аглая, слушай меня. Ты когда моешься, талисман снимаешь?
– Не-ет...
– Смотри, бирюза относится к триклинной сингонии, пинакоидальному виду симметрии, она имеет по существу пористую структуру. Поэтому ее, в принципе, надо беречь от действия воды, которая, проникая в камень, может неблагоприятно повлиять на его оттенок. Поняла?
– Хоть ты и ругаешься матом, но поняла, – ответила Аглая. – Мне что, теперь не мыться?
– Мойся, Аглаюшка, на здоровье, но, если можешь, не намыливай талисманчик мочалкой, пожалей его... Мыльная пена может сильно зазеленить камушки. И будешь ты ходить со шбабекой на шее из-за своего усердия. Непомерного...
– С чем!? – возмутилась Аглая.
– Шбабека, Аглаюшка, это самый низкий сорт бирюзы, в которой железа полно...
– А у меня что?
– А у тебя, лапонька, исхаки. Ты думаешь, я тебе вещи из дерьма делаю? – нравоучительно промурлыкал Юрчик и мелко-мелко засмеялся.
С Вульфом, который позвонил ей, когда она домывала посуду – о! как она летела к телефону! – договорились, что он заберет ее вечером.
Весь день Аглая ни о чем не думала. Так, о всякой ерунде, к ее истинной жизни отношения не имеющей: о счетах... текущем кране... тряпках, которые надо купить, пока в разгаре конец сезона и объявлены такие огромные скидки... о подарках друзьям и знакомым на этот ярко-летне-осенний еврейский Новый Год... который вовсе не похож на настоящий – с тающими на горячей коже снежинками – этими маленькими ледяными королевами, гибнущими во имя...
Во имя чего? Во имя такой же призрачной, как и они сами, любви к... огню?.. Глупости.
Все – глупости. И счета, и – снега. В этом подсудном мире глупо и безнадежно все.
– Глупости, все глупости, – напевала Аглая, запирая дверь за собой на два оборота.
Она кивнула Вульфу, уселась поудобнее, нашла джазовую волну и унеслась на причудливых потоках импровизаций в мир, где из чувства не делают призраков. Туда, где из песчинок нежности выстраиваются замки любви и дарятся любимым. Она вторила душой саксофону до тех пор, пока автомобиль не остановился у какого-то особнячка в южном Тель-Авиве.
– Аглая, мне надо предупредить тебя... – сказал Вульф, с трудом припарковавшись.
– Я слушаю, – рассматривая серую штукатурку старого дома, трещины, перекосы, слепые окна у самой земли, ответила Аглая. – Я слушаю.
– Дом, в который мы сейчас придем – это нехороший дом. Там живет человек очень больной. В доме неприятный запах, все пропитано старостью. Но мне хочется помочь этой женщине. Я мог бы подняться туда один. Но... лучше, если ты будешь со мной. Ты объяснишь старухе, что мы... мы из общества жертв Холокоста. А деньги, что ей вручаем, это компенсация за ее страдания...
