одного старшего товарища за 15 копеек, подаренные мне одной старой теткой из Изамбаево [2] . Тут впервые я обнаружил, что у меня голос и хороший слух. Мелодии я запоминал с первого раза.
В ночном господствует строго определенная иерархия. Командует всеми обычно кто-нибудь из старших мужиков, ему лет под 40. У него в подчинении адъютанты. Когда запас дров кончается, атаман властно командует:
- А ну, все за дровами!
Иногда при этом он огреет уздечкой своих адъютантов. Те вскакивают, как ошпаренные, и начинают лупить нас уздечками. Жаловаться домашним не положено, потом житья не будет. Страха нет совершенно, в ночном лесу чувствуем себя как дома на печке, ведь нас много, да и привыкли уже, бывая здесь днем и ночью. Например, сходить ночью одному на кладбище, казалось бы, жутковато. А мы разведем в середине кладбища костер, подбрасываем туда старые подгнившие кресты и чувствуем себя хорошо. Правда с крестами вышло скверно: однажды нас застал за этим занятием глухонемой мужик и гонялся потом за нами всю ночь. Так что пришлось это дело прекратить. При возвращении с дровами каждый подвергается проверке и, если принес мало, уходит собирать повторно.
Спать в ночном не положено, за это ждет соответствующая экзекуция. Самое легкое наказание, это когда спящему у костра разрисовывают сажей лицо. Но некоторые ухитряются спать в отдалении, где- нибудь под кустом. Найдя такого, защепляют за лапти специально приготовленный крючок из дубового сучка и тащат под гору через все кочки и пеньки. Бедняга орет благим матом. Это называется 'тащить соху'. Парни, повзрослев, едут на потраву лугов, где пастьба скота запрещена до сенокоса. Это называется 'идти в драгуны'. Часто парень забирает с собой девушку, за которой ухаживает. Идти в драгуны считается почти геройством, парень горделиво похлопывает утром по туго набитому животу своего коня. Обычно травят не свои покосы, а соседних деревень. Бывает, на этой почве разыгрываются настоящие побоища.
2 Деревня в Ядринском районе Чувашской Республики
Шиллер и варвары
Учиться я начал рано, в шесть лет, в 1924 году. Мои товарищи -соседские мальчишки, были вдвое старше меня, кто на два года, кто на четыре, а кто и на шесть лет. Вместе играли, вместе и в школу пошли. Основное, что поражает теперь при воспоминании, - это нехватка учебных пособий, книг, карандашей, тетрадей. Букварь нам выдали один на пять человек, бумаги не было вообще, карандаши разрезали пополам. Да и купить в деревне было негде. Учиться надо, а писать не на чем. Клочок чистой бумаги для нас был кладом, мечтой. Эта нехватка бумаги преследовала меня еще долго, вплоть до Горького. Писали на оберточной бумаге, на старых газетах и книгах. Помню, в Ядринском педагогическом техникуме преподаватель математики Апухтин взял в руки исписанную одним книгу на немецком языке, внимательно просмотрел ее, перелистал и презрительно процедил сквозь зубы:
- Это варварство!
Все притихли. Я не удержался:
- Почему, Григорий Федорович?
- Потому что это Фридрих Шиллер. Понимаете, Фридрих Шиллер!
Читать я научился как-то сразу, безо всяких усилий, совершенно незаметно даже для себя.
Хуже обстояло дело с письмом. Мне просто нечем и не на чем писать, нет ни карандаша, ни бумаги. На первом же уроке учительница заметила мое затруднение,
- У тебя нет карандаша?
- Нет,
- Кого знаешь из старшеклассников?
Я тоскливо оглядываю весь ряд. Всех знаю, но кого назвать? Стыдно уж очень. Вот впереди сидит сын священника Федора Даниловича Юрий. Он и одет лучше, и в церкви прислуживает отцу. Русские, и родители тоже русские, хотя все хорошо говорят по-чувашски. Наконец, решаюсь:
- Юрочку знаю.
Учительница ему:
- Ну, Юра, дай ему карандаш.
- Вот еще. Мне самому нужен.
Учительница ласково уговаривает :
- Дай, Юра, дай, а я тебе за это дам целый карандаш.
Ручки мы, дети, сами делали из палочек, чернила изготовляли из шишек, но вот с перьями было плохо, самодельные перья не годились, они только царапали бумагу.
Квартирант - это эпоха!
Позднее к желанию иметь письменные принадлежности прибавилась страсть к книгам, к чтению. Когда впервые прочитал 'Детство' Горького, мне показалось, что он написал обо мне. С тех пор я стал вести дневник и вел его долго, вплоть до отъезда в Горький [3] .
Мне плохо в переменах. Ребята - народ озорной, играют бурно, борются, лупят друг друга. А я единственный малыш среди 10-12-летних мальчишек, и мне всегда достается больше всех.
О жизни начал задумываться рано, еще до школы. Например, что это за слово 'Отец'? Все мои товарищи взрослых мужчин зовут папой. А я по-другому: одного - дедушкой, а другого - дядей. Тут что-то не так. Улучив удобную минуту, я говорю матери:
- А дураки вы все-таки, мама!
- Почему же это, сынок?
