Серафим

Смерть – она и есть смерть.
А теперь Пашка Охлопков будет на оба глаза кривой. Так-то.
Я им кричу всем:

– Люди! Ну что вы медлите! Давайте, тащите их обоих, вон, я уже гараж открыл! В машину их, одного на переднее, другого на заднее сиденье! В Воротынец! В больницу! Скорей!

– Да, – печально так говорит Борода и бороду мнет, – глаз прооперируют… А то инфекцию занесет… Грязь… пыль… Обработают… Зашьют…

От Бороды медом, воском, прополисом пахнет.

– А че, – кричу и подмигиваю Бороде, – может, глаз-то ему – медом зальем?! Ты ж говорил – мед от всех скорбей спасает…

– Ну, Юрий Иваныч, – говорит мне Борода беззлобно, – скинь портки на ночь… а как день, так опять надень… Никакой мед тут не спасет… Шутки бы все тебе… Не можешь без шуток плоских своих…

– А тогда Боженьке помолись! – закричал тут я, а Борода на меня уставился, как сыч. Знает, черт, что я в Бога не верую. – Помолись, помолись своему Боженьке! Авось Он с небес и польет их обоих, козлов, живой водой! Посикает на них! И они – воспрянут! Воскреснут! И у Пашки – оба глаза – под лоб – наново воткнутся!

– Охальник ты, Юра, – говорит Борода мне, – ну кто тебя за язык тянет… Богохульник ты…

И тут мать Иулиания, прислужница попова, – а слухи уж ходили, что он и с ней живет, и с Настькой Кашиной живет, – шагнула ко мне, широко так пошагала, как солдат: ать-два, ать-два, – и вот уж возле меня, и рука ее тяжелая размахивается – и пощечину мне загвоздила! От всей душеньки!
Я такие-то оплеухи только в детстве получал. От матери. Когда на военных поминках куски пирога со стола крал. Всем похоронки приходят – горе, а нам с братом – радость: на поминки позовут, будут еду стряпать, и нас покормят, малых, а мы – где и стащим кусочек… лишний… Голодные ведь были, огольцы…

– Что ж ты меня… матушка…

За щеку схватился.

– Хорошо, зуб не выбила… Последний…

– Ежели што ище гадкого про Господа нашего буровить будишь – глаз выбью, – пообещала.

И рука чугунная; и голос чугунный.

ИЗБИЕНИЕ СЕРАФИМА. ПЕТЬКА ОХЛОПКОВ, БРАТ ПАШКИ
Венька Длинный, Ванька Пестов и Колька Кусков уже тащили их обоих в старую «Ниву» Юрки Гагарина, когда я прибежал.

– Братя! – завопил я. – Братя! Кто тебя! Что с тобой!

Мужики молча тащили Пашку. Мне показалось – он бездыханный.

– Уме-е-е-е-ер! – дико исторг я из себя длинный, звериный крик.

– Да нет. Жив он. – Словно рельсина легла мне на плечо. Обернулся: мать Иулиания, хозяйка батюшкина. Руку тяжелую мне на шею положила, я и колени подогнул. – Жив, тольки безглазай таперя будит.

Руку-рельсину сняла мне со спины.
Я онемел.
Мужики уложили в машину брата. Повернулись. Подошли. Взяли то тело, что лежало при дороге. Тут и девчонка какая-то сидела, скрюченная; ревела в три ручья.
При Луне, при звездах рассмотрел: ба, да это ж Настька Кашина!
Иглой вошло под сердце: а, это они, два петуха, из-за нее…

– Шалава, – сказал я коротко. Шагнул к ней. Взял ее пятерней за волосы. Так, за волосы, от земли приподнял. Она запищала тонко, как мышь.

– Проклятая шалава. Все ты. Ты… – Дыханье исчезло. – Ты жизнь у Пашки… отняла…

И заорал я на весь Василь ночной:

– Ты зачем ему дала?! Зачем?! Зачем кольцо взяла?! Что обещала?! Дрянь! Сучка подзаборная! Ты!..

Тряс ее за волосы. Голова ее моталась, как яблоко, когда яблоню трясут.
Бабы подскочили, Валька Однозубая, Галина Пушкарева, вырывали Настьку у меня из рук.

– Отпусти, ну отпусти…

– Пожалей девку, Петька…

– Да не девка она! Сука! Змея! – орал я.

Мужики подошли – попа в машину тащить. Я отпустил суку Кашину и подошел к попу. Мужики не успели меня оттолкнуть. Я бил, бил, бил попа ногой, носком рабочего башмака тяжелого, в бок, под ребра, в живот, в грудь, еще, еще, ну, еще, изловчился и в лицо ударил, во вспухшее, как у утопленника, покусанного раками, синее уродливое лицо.