И слезы капали, капали, лились с моих щек и губ на его щеки, на белые бинты. На слепое его лицо лились. И все больные в палате молчали, притихли, наверно, слушали нас, как мы тут друг другу клянемся, а может, они просто спали все, дрыхли, суслики бедные, не проснулись еще после тихого часа. ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ. СЕРАФИМ Я уезжал из Василя под дулом винтовки. Очень просто все было и страшно. Не уезжал: убегал. Только два дня я в нашем с покойной Иулианией доме и пожил. Лишь два дня всего. На третий день в дверь постучали. Я никого не боялся в своем селе, всегда сразу, с молитвой, открывал, кто ни постучит, в любое время дня и ночи. И тут – открыл. На пороге стоял Петр, брат Пашки Охлопкова, ослепленного мною. Петр держал в руках винтовку. Ее дуло глядело мне прямо в лицо. Я не отвел взгляд. – Беги, поп, – отчетливо, яростно выдохнул Петька Охлопков. – Беги, покуда цел! А то пулю тебе в твое поганое зевло всажу. И не одну!
– Хорошо, я уеду завтра, – я старался говорить медленно и спокойно. – Завтра.
– Не завтра, а седня! – хрипло крикнул Петька. – Щас! Собирайся! Живо!
– Дай зверям хозяина нового найти, – я, глядя Петьке в глаза, рукой показал на Фильку и Шурку, они жалко жались к моим ногам, о колени терлись головами.
– Корова твоя уж у хозяйки новой, – жестко выплюнул Петька, продолжая держать винтовку, как и держал. – Собака – у меня. Хорошая собака, умная. Не пропадет. Попугай сдох. Кошки живучие. Они сами себе новый дом найдут. Быстро! Собирайся!
Он тряханул винтовкой в воздухе. Сердце мое колотилось молотом. – Петька, как брат?
Зачем я спросил! Он как взбесился. – Бра-а-ат! – завопил. – Бра-а-а-ат! Еще слово скажи! Еще вякни! Да я ж тебя разражу щас! Ты, поганец! Погань такая вшивая! Убил брата-а-а-а! Уби-и-и-ил! Еще и вякат! Где тряпки твои! Кидай все в кучу! Потом разбересся! Выметайся!
Я собирал свои вещи под дулом винтовки. Я старался, чтобы руки мои не дрожали, но они тряслись все равно. Как у старика. Я бросал одежду и вещи в старое кресло, что стояло посреди избы. В нем любила сидеть Иулиания. В нем любил днем задремывать, наигравшись, засыпать Никитка. – Быстрей! Копун! Мрр-р-разь…
Я выволок, бросил к креслу чемодан. – Гн-н-нида…
Я медленно укладывал вещи. «Руки, не тряситесь, – говорил я рукам, – руки, не тряситесь». Замки с громким щелком застегнулись. Вся моя жизнь застегнулась на все замки. Уместилась в одном старом чемодане. – Ну?! Все?! Пошел!
– Господи, прости ему, ибо не ведает, что творит…
– Ведаю! Ведаю! – орал Петька. – Еще как ведаю! Выгоняю тебя к чертям собачьим! Из нашего села! Дрянь! Убийца! Больше не будешь девчонок наших топтать! Людей наших зренья лишать! Засудят тебя в городе твои! Засудят! Там уж знают все-о-о-о! Знают! Знаю-у-у-ут!
Я подхватил чемодан. Шагнул, ряса взлетела впереди шага и мазнула Петьку по ногам. Он, с винтовкой, отскочил от меня, как ужаленный пчелой. – И ряса твоя поганая! И сам ты весь поганый! И место тебе – в аду! Слышишь! В аду-у-у-у-у!
«Даже к Иулиании на могилу не сходил, – билось, проносилось в голове. – Не узнал, где Никитка… Настя где…» И – молнией ударило, не в голову, и по всему живому столбу, по хребту, и в землю огнем ушло: «Церковь моя… Росписи мои… Иконы мои, кровные, намалеванные… Старухи мои, старики… Паства моя… Девочки мои… на клиросе… Елеуса моя, сердце мое… Не попрощаюсь…» Зажмурясь, через порог переступал. Ключом дверь не закрывал – все равно дом вскроют, откроют. Пусть открытыми будут двери мои. – Шагай, шагай! Пшел!
– Повернусь – убьешь?
Я не мог не спросить так. Раззадорило меня. И Петька крикнул: – Убью! А то!
