«Поможешь ли Ты мне, Господи, перейти реку огня, когда настанет срок?» И тихо ответил ей Иисус, с улыбкой в возлюбленное лицо глядя: «Я всегда буду с Тобой, и при Переходе Огненной Реки – тоже. Все есть Огонь. Вначале был Огонь, и Я пришел крестить не водой, но Огнем, и Я воплощусь в Огонь при Воскресении Своем, и нельзя будет касаться Меня. И Я буду являться людям, уверовавшим в Меня и не уверовавшим в Меня, Благодатным Огнем во храме Воскресения Моего, в Святую Пасху Мою. Аминь». И Магдалина сказала: «Аминь». И встала на колени на сыром песке, в ночи, и под звездами обняла крепко босые ноги Господа своего. ПРО ВЛАСТЬ Церковные власти. Власти. Да ведь и мирские власти – тоже. Надо мной – над нами всеми – всегда – власти, власти. Так устроен людской муравейник. Улей людской. Должна быть матка-царица; должен быть Царь; должен быть Патриарх. Это непреложный закон. Иначе улей развалится без матки. А страна – без Царя – сгинет. Должен кто-то, кто больше и превыше всех, на троне сидеть. На самом высоком амвоне – в самом главном храме стоять. И все должны лица задирать кверху, все должны на колени падать и кричать: «Господи, сохрани нам Владыку нашего! Дай ему многая лета!» Это – правильно. Это – дано. Это назначено так. Мир так устроен. Миру нужен цемент. Цемент – это власть. Она все шаткое скрепляет. Что ж мы на власть-то то и дело ропщем?! Это не нравится. Это не по сердцу. Это – глупо. Это – жестоко. Это – нечисто. Это – жалко. Это… Взойди сам на этот трон, на Лобное это место, да и правь, как сможешь, думаю я. И все же народ наш едкий. Режет не в бровь, а в глаз. «Отъелись священники! Все толстопузые караси! Все на иномарках раскатывают! Исповедь в пол-уха слушают! Службу – равнодушно барабанят, как часы – пономарь! Жен как перчатки меняют! С прихожанками смазливенькими любятся прямо в храме, в алтаре! Ну, и где ж тут непогрешимость Церкви?! Мы бы шли к Ней, на Нее, как на Вифлеемскую звезду! А Она… а Владыки Ея, погрязшие, как вавилоняне, в роскоши да в жратве да в разврате…» Если б я, я один, мог бы прощенья попросить у Бога и людей за все прегрешенья иереев в ограде Церкви – я стал бы на колени и попросил бы. А если б тебе сказали так: отец Серафим, мы возьмем жизнь у тебя, во имя того, чтоб вся Церковь тут же стала безгрешна, чиста и светла, как были светлы Двенадцать Апостолов под крылом Христовым, – отдал бы жизнь? …без лишних слов. Вот я. Берите жизнь мою. А диавол захохотал бы тут над ухом: а Настя?! А Настя?! Ну что Настя. Заплакал бы. Сжал бы зубы: сказал так сказал, берите так берите. ПРО АПОСТОЛЬСТВО Думаю: почему за Христом шли Ученики Его, Апостолы, а нынче расклад такой: паства и священники, и Патриарх – над ними? Где Апостолы? Где апостольство? И что такое апостольство теперь? Понимаю так, и вновь и вновь повторяю: путь русского священника сейчас, вот сегодня – это Апостольский путь. Путь свидетельства о Господе. Да не будет ересью сказать священнику пастве своей: я вижу и слышу Господа, я с Ним каждый день, каждый миг, и Он – со мной, и свидетельствую. Да не будет ересью идти священнику – после Литургии – в Мiр; проповедовать мирянам о Христе Боге; не так, как американцы это делают, протестанты, пресвитерианцы – с ярких сцен, залитых светом софитов, вроде как актеры, кричат и прыгают от восторга перед публикой: Иисус! Иисус! Сладчайший!.. Проповедь Апостольская – это не радение. Это не восторг и не танец. Пусть у индусов Шива танцует, Шива Натараджа. Пусть хороводы водят веселые девки вокруг Светлояра в ночь на Ивана Купалу. Апостольство – это и миссия священника, и повседневная жизнь. Вот настал день, и, Господи, благодарю Тебя за него! И – иду рассказать о Тебе, Живом, братьям своим, прихожанам своим, друзьям и соседям, врагам и далеким своим. Ибо для Апостола нет ближнего и дальнего: есть единственно Тот, Кто не знает о Христе. Поэтому надо идти. Поэтому надо рассказать. Часто мечтаю: чисто выстираю рясу свою, высушу на Солнце на Иулианиной веревке бельевой. Надену чистую, и этою же веревкой подпояшусь. Скуфью – на темя. Котомку – за плечи. В котому положу: Евангелие, хлеб и вяленых лещей парочку, спички, соль, пару вареных картофелин, пару свечей парафиновых, толстых, – жечь, Господи, на ночном речном берегу во славу Твою. С Иулианьей попрощаюсь, расцелую ее, матушку, троекратно. Поклонюсь ей низко за всю ее доброту. Никитку обниму, потреплю по головке русой. А о Насте так помолюсь: живи, родная моя. Только – живи. И пойду по земле. Голодным остаться не боюсь: накормят добрые люди. Буду проповедовать о Христе. Буду свидетельствовать о Нем. Буду собирать в котому свою не мертвые, а – Живые Души. ПРО ВОЙНУ И ВОССТАНИЕ Будет восстание молодых и жестоких. Поднимутся они. Ибо не смогут кровь не пролить, видя, как родители их страдают бесконечно под чугунной пятой государства чиновников и богатеев. А может, восстанут молодые не потому, что родителей их Молох задавил? А – лишь потому, что им самим до страсти охота кровушку людскую пустить? Кровь… Она обладает силой. Она притягивает. Ее, красненькую, текучую, горячую, охота увидать. Ее охота – пролить. Оружие, что стоит огромных денег, распри между Церквями, безумная смерть шахида, что несется в самолете – протаранить набитый людьми небоскреб, нож бандита в крепко сжатом булыжном кулаке – все ничто перед этой древней жаждой: ПРОСТО ПРОЛИТЬ КРОВЬ. Почему это запрятано в человеке? Отчего эта болезнь в нем? Вот тут и думаю про Каина и Авеля. Думаю про Елеазара, коего кинжалами за веру отцов его закололи, как барана. Думаю – про Распятие. И про тысячу распятий во все времена и века. Кровь Христа тоже пролили. Кровь лилась из пронзенных гвоздями ступней и ладоней Его. Кровь брызнула из Его бока прободенного; и копьеносец Лонгин, что сделал это, весь обрызганный Кровью Его, пал на колени, заплакал и уверовал. Кровь – это жизнь. Кровь Христа – это Жизнь Вечная. Но молодые не будут думать о Христе, когда будут восставать против власти. Они будут думать о крови врагов своих, которую надо пролить. И все. Все так просто.
