Жалования они не получили, но могли пользоваться содействием КГБ в продвижении по службе и т. д. В качестве доверенных лиц выступали люди, которые, контактируя с сотрудниками КГБ, делились с ними имевшейся у них информацией или же оказывали определенные услуги, но не выполняли специальных заданий, не ходили на конспиративные встречи и не имели кличек, на них не заводилось личное дело, иначе говоря, они не оформляли свои отношения с КГБ документально (1).
Если доверенные лица играли роль информаторов от случая к случаю, то секретные агенты исполняли свои обязанности регулярно, более того, их могли внедрять в диссидентское движение, участвуя в котором, они, по сути дела выступали в роли провокаторов. Известен не один десяток таких лиц (2).
Поэтому если рассмотренный материал позволяет нам исключить А. И. Солженицына из числа убежденных диссидентов, то это вовсе не значит, что он принадлежал к категории «рассчетливых дельцов». На самом деле мы стоим перед другим более сложным вопросом: делец или провокатор?
Обвинения А. И. Солженицына в связях с советскими спецслужбами возникли давно. Сам Александр Исаевич и его поклонники пытаются создать видимость, что в основе этих обвинений лежит его собственное признание о вербовке в осведомители на Калужской заставе (3), которое затем после высылки писателя за границу было использовано КГБ для его дискредитации и что именно КГБ стал раскручивать эту версию, не останавливаясь даже перед использованием фальшивок (4).
Однако это не совсем так. А. И. Солженицын сам указывает, что впервые подобное обвинение в его адрес было высказано еще в 1971 г. на страницах издающейся в Америке газеты «Новое русское слово» эмигрантским профессором-филологом Н. А. Ульяновым (5). Когда Александр Исаевич оказался за границей, подобные подозрения усилились, и
Только после этого в конце лета-начале осени 1974 г. вышел из печати второй том «Архипелага» и его читатели узнали о вербовке автора книги на Калужской заставе (8).
Таким образом, обвинение А. И. Солженицына в связях с КГБ появилось до того, как он поделился откровениями на счет его вербовки.
В любом случае, коль скоро данная проблема поставлена, она должна быть решена. Если высказанные в адрес писателя обвинения лишены оснований, от них следует отказаться, и люди, распространяющие их без каких-либо новых аргументов должны заслуживать осуждения. Если эти обвинения возникли не случайно, то как в отношении А. И. Солженицына, так и в отношении всех тех (и людей, и организаций), кто помогал и помогает ему, следует сделать соответствующие выводы.
Если обозреть жизнь А. И. Солженицына, начиная с пребывания в ГУЛАГе и кончая высылкой за границу, мы прежде всего увидим, что на протяжении почти двадцати лет его литературная деятельность находилась в резком противоречии с канонами советской идеологии. Со временем это противоречие приобретало все более и более непримиримый характер. Одновременно писатель вступает в открытую схватку с советской системой, устанавливает связи с зарубежьем, становится кумиром диссидентского движения.
Где же на протяжении всех этих лет были органы госбезопасности? Что они делали, чтобы не допустить, пресечь или же парализовать подобную деятельность? Ничего.
Согласитесь — странно.
Признавая это «чудо», Александр Исаевич объясняет его, с одной стороны, своим конспиративным искусством, которое якобы позволило ему долгое время держать КГБ в неведении о характере его литературного творчества и скрывать от него свои связи с зарубежьем, с другой стороны — полной бездарностью КГБ, который лишь совершенно случайно летом 1973 г. обнаружил «Архипелаг» и только тогда понял, с кем имеет дело (1).
Удивительно, учреждение, имевшее огромный и успешный опыт борьбы с иностранными разведками, оказалось бессильным перед непрофессиональным подпольщиком. Что же за приемы использовал он?
По свидетельству А. И. Солженицына, на путь конспирации он встал еще за колючей проволокой, когда начал тайно сочинять стихи. А чтобы скрыть это от глаз надзирателей не только сочинял все в уме, лишь изредка прибегая к бумаге, но и на протяжении семи лет хранил сочиненное в памяти, в результате чего к началу ссылки набралось 12000 строк.
В ссылке, он не только приобрел домик на окраине поселка, не только не стал жениться, но и, освоив искусство «заначек», начал хранить все написанное в тайнике, которым для него служил посылочный ящик с двойным дном, а когда уезжал в Ташкент, то спрятал свои рукописи в бутылке из-под шампанского, закопав ее на огороде. Затем он приобрел фотоаппарат и начал свои рукописи микрофильмировать. Микрофильмы не только проще было укрыть в тайнике, их можно было заделывать в обложку книг. Так, если верить Н. А. Решетовской, в 1956 г. ее муж вывез некоторые свои рукописи из ссылки (2).
Как конспирировал А. И. Солженицын свою литературную деятельность в Мильцево, мы не знаем, но, вероятно, ничего нового в технике его конспирации не было, иначе он поведал бы нам об этом.
«В Рязани, — пишет Александр Исаевич, — я придумал хранение в проигрывателе: внутри нашел полость, а сам он так тяжел, что на вес не обнаружишь добавки. И халтурную советскую недоделку верха шкафа использовал для двойной фанерной крыши» (3).
В связи с этим «важней всего» для него был «объем» рукописи, «не творческий объем в авторских листах, а объем в кубических сантиметрах. Тут, — пишет Александр Исаевич, — выручали меня еще не испорченные глаза и от природы мелкий, как луковые семена, почерк: бумага тонкая, если удавалось привезти ее из Москвы: полное уничтожение (всегда и только — сожжение) всех набросков, планов и промежуточных редакций: теснейшая строчка к строчке (не в один интервал, два щелчка, но после каждой строчки я выключал сцепление и еще сближал от руки), без всяких полей и двусторонняя перепечатка: а по окончании перепечатки — сожжение и главного беловика рукописи тоже: один огонь я признавал надежным еще с первых литературных шагов в лагере» (4).
«Безопасность, — читаем мы далее, — приходилось усиливать всем образом жизни: в Рязани, куда я недавно переехал, не иметь вовсе никаких знакомств, приятелей, не принимать дома гостей и не ходить в гости — потому что нельзя же никому объяснить, что ни в месяц, ни в год, ни на праздник, ни в отпуск у человека не бывает свободного часа» (5).
А когда Александр Исаевич решил частично выйти из подполья и опубликовать свою повесть «Один день Ивана Денисовича», он стал передавать свои рукописи на хранение другим. Так в 1959–1962 г. он сделал по крайней мере пять «захоронений»: два в Москве, два на Урале и одно в Крыму (6). Со временем круг хранителей увеличился.
Затем появились связи с заграницей. Первоначально, если верить Александру Исаевичу, они шли только через Н. И. Столярову (7). Потом появились другие опосредованные каналы (8). Наконец, он начал контактировать с иностранцами сам.
«Теперь, — пишет он, — имею возможность открыть, во что поверить почти нельзя, отчего и КГБ не верило, не допускало: что
И далее Александр Исаевич живописует, как ловко все было продумано:
«Из Рождества можно было гнать пять верст по чистому полю на полустанок, да одеться как на местную прогулку, да выйти лениво в лес, а потом крюку и гону. Из Жуковки можно было ехать не обычной электричкой (на станции то и дело дежурили топтуны) — а в другую сторону и кружным автобусом на Одинцово. Из Переделкина — не как обычно на улицу, а через задний проходной двор, где не ходили зимой, на другую улицу и пустынными снежными ночными тропами — на другой полустанок, Мичуринец. И перед тем
