деревушку, стиснули её в своих объятьях, словно медведь старушку. Дорогу, пересекавшую хутор, запрудил приехавший сюда накануне народ – Сечь Беловодья, или, в простонародье, Военегова шайка – люди, которых сам князь Военег величал своей дружиной, промышлявшие разбоем и воровством; багуны, как они сами себя называли, или витяги – презрительное наименование, данное им воиградцами.
Столь разношерстную компанию трудно встретить где-либо еще, даже в порту Вередора. Основу Сечи составляли дубичи, воиградцы и южные алары – алмарки; встречались и равногорцы, тремахи и даже кочевники Нижнеземья, в основном дженчи. Все они были чрезвычайно воинственны, жестоки и кровожадны, и одевались соответствующим образом, то есть во всё что угодно. Гриди – элита этого разбойничьего войска, щеголяли все больше в кольчугах, либо в благородных треарийских латах, как правило украшенных всяческими разноцветными побрякушками, выглядевших, зачастую, нелепо; их оруженосцы – отроки – благодаря своим хозяевам мало чем от них отличались, разве что возрастом. Остальные – хольды, простые бойцы – вообще не поддавались описанию. Единственное что можно отметить в их наружности – это какая-то лихость и бесшабашность. Хольды грязны, веселы, увешаны оружием с ног до головы – и нужным и не нужным – и с трудом признают командиров. Кстати, о командирах, к коим относился и Семен Безбородый. Каждый вожак (батька, кун или, очень редко, тадхунд – кому как нравится) имел под собой от пятиста до полутора тысяч человек – гридей, хольдов, вольных людей и треллей – рабов.
Здесь, в Сосне, в часе езды от Паучьего Камня (усадьбы местного помещика по прозвищу Щека) собралось пять кунов; все они уже второй день пировали, ожидая приезда дубичского князя Военега, для которого припасли помещичьи хоромы; а Щека уже благополучно болтался на виселице.
Лоб расположился на поляне, за хутором, рядом с тихой березовой рощицей. Найти сюда дорогу смог бы и слепец – гвалт стоял такой, что Семену сразу же захотелось заткнуть уши, чтобы не допекать больную голову. Десятки костров разносили дым на всю округу; на вертелах жарились кабаны, птицы и прочая живность; бочки с соленьями, вином и пивом стояли открытые, любой желающий мог просто взять и зачерпнуть себе чарку – другую. Народ, несмотря на полдень, уже изрядно захмелел; некоторые, особо воинственные и неугомонные, горячо обсуждали между собой последние свои подвиги, промахи и новости. К согласию данный тип бандитов и лиходеев приходил редко, и потому стычки и брань были среди них обычным и повседневным явлением. Кое-кто тискал мясистых розовощеких хохочущих девиц, собранных ребятками со всех окрестных деревень; еще один подвид багунов, относящийся к пьяницам, ясное дело, пил и, извините за выражение, блевал и гадил, – несчастная, целомудренная до вчерашнего дня, роща в этом смысле уже безвозвратно потеряла свою благоухающую девственную чистоту. Многие лежали на земле, дремали, разморенные зноем и горячительными напитками; пели непристойные песни, – словом, более веселого места не найти.
Длинный, нескладный пиршественный стол окружила плотная толпа. Семен с Туром протиснулись сквозь строй разгоряченных тел; выкинули со стола двух, как выразился Тур, холуёв и сели за стол, предварительно поздоровавшись со всеми – с кунами, гридями и прочими высокопоставленными разбойниками, а также их гостями – купцами, ворами и прочим людом.
– Ну-ка, Леваш! – заорал Тур, сняв шлем и бросив его на стол, прямо в миску с квашенной капустой. – Плесни батьку? нашему винца и мне тоже не забудь.
– Не пойдет, – кисло глянув на деревянную кружку с молодым, отдавающим рвотой, вином, сказал Семен. – Нее, не пойдет.
– Пойдет! – заверил его Тур. – Не первая, так вторая! Давай вместе!
Семен, сморщившись, выпил, покраснел, потом побледнел.
– Плохо? – спросил Тур. – Ну-ка, следующую, быстро, быстро!
Семен выпил еще, охнул, встряхнул головой, закусил соленым огурцом.
– Ну, пошла? Вижу, пошла! И третью!
– И третью! – Друзья чокнулись, после чего Семен наконец-то обратил внимание на происходящие вокруг события.
Краснолицый толстый кун по имени Нежата, с чубом, достающим до кончика носа, одетый в красный кафтан с распахнутым воротником, обнажавшим волосатую грудь, неистовствовал. Рядом с ним на коленях стоял испуганный парнишка – красное лицо, голый торс, белое тело, загорелые руки и синяк под глазом.
– Что будем делать с ним, хлопцы? – спрашивал он, свирепо косясь на парня.
– А что он? – поинтересовался Редедя, еще один предводитель багуньего войска – крепкий мужик с пышными, закрученными кверху усами, в небрежно сдвинутой набекрень овчиной папахе, на шее пестрый, искрящийся блестками шарф.
– Вор это, шиша! – разъяренно ответил ему Нежата, ударив парня в лицо кулаком. – Я уже устал вам, дурни, повторять! Залез, вашу мать, в телегу с салом, трелля моего избил, гад!
– На шибень его!
– Выпустить ему кишки!
– Накормите его салом, чтоб он им подавился!
– Отдайте его Рагуйловским собакам, пущай его загрызут!
– Дождемся князя, уж Асмунд с ним позабавится вволю!
– Ну, это жестоко…
– Да что там! Поделом!
– Нет, нет! – запротестовал Лют Кровопийца – старый, обожаемый всеми вожак; мрачный, грозный, независимый и рассудительный; во рту только лишь два зуба, торчавшие как волчьи клыки, из-за чего и прозвище. – Мы, свободные люди, сами разберемся. Неча кормить Военеговских псов, пущай сами себе ищуть добычу. По обычаю дубичей, попросту помордуем его. Хлопцы молодые у нас, горячие… Так ли, Рагуйло? Как оно у ольмарей-то? Что скажешь? Можа, отдадим его своре крысу-то? – обратился Лют ко всем. – А, други? Его гончие, поди, уже все подохли, небось?
– Не подохли, – спокойно и невозмутимо ответил ему Рагуйло, один из немногих, выглядевших относительно прилично. Он, конечно, и чубатый и пышноусый, но в высокой каракулевой папахе, сидевшей на нем ровно, будто корона; и одет он был в богатую свитку, и на шее его висела золотая цепь, и сам он держался подчеркнуто строго, словно царь. – Собачки сыты, и вообще, устали. Так что, можете 'помордовать' его. – Рагуйло интеллигентно оторвал у гуся ножку. – То что вы, дубняки, дикари и варвары, так это ж всему миру известно.
– Ох ты, нуте-ка! – скривился Лют. – Ну и хрен с тобой, боярин какой! 'Дубняки дикари'! Да мы, дубичи, в сто раз умней вас, убогие! У вас и государьства-то нету! Так, одни шалашики!
Рагуйло был человеком не без юмора, и поэтому одарил старика снисходительной улыбкой, посчитав ниже своего достоинства спорить с ним.
– Так, значится, будем бить… – нахмурившись, произнес Нежата. – Эй, Семен! Ну, ты что скажешь?
– А что он скажет? – встрял вездесущий Лют. – Им, воям, похеру. Уж тем более трубадурам.
– Точно, – мечтательно улыбаясь, подтвердил Семен. – Наплевать.
– Что я говорил?
– Так, Коснята! – рявкнул Нежата. – Хватайте этого цыпленка за цыцки, и… вдарьте ему как следует! Коснята, мать твою! Я с кем сейчас разговариваю?
– Я слышал, батяня! – Совсем еще молодой парень – лет семнадцати – подскочил к приговоренному, схватив его за волосы, пригнул пониже, и с размаху ударил его сапогом по лицу, по зубам. Воришка взвыл, схватился за рот и упал навзничь. К Косняте присоединилось еще четыре человека, такие же юные, подтянутые, с озорным блеском в глазах. Толпа расступилась, освободив им место. Ребята принялись рьяно избивать свою жертву, целясь больше в голову, которая очень скоро превратилась в кровавое месиво.
– Оттащите поганца подальше! – ворчал Нежата, отряхиваясь. – Забрызгали кровякой все вокруг!
– Эй, а он еще жив? – облизывая пальцы, спросил Торчин, Редедин богатырь.
Юноши, раскрасневшиеся, вспотевшие, остановились. Вор еще дышал, уткнувшись лицом в пыль.
– Сверните ему шею! – предложил Тур.
– Нее, это вряд ли, – озадаченно проговорил Коснята. – Я… наверное, не смогу. Не умею.
