теперь – всё. Расходитесь. Завтра мы вместе отправимся на суд Мамата. И молитесь. Молитесь, ибо вы, подняв руку на своего родного вождя, бросили вызов и мне и небесам, попрали древние законы и наплевали на могилы предков. Молитесь, ибо я буду требовать вашей смерти.
В ставку Мамата отряд, за которым понуро следовала джиргова дружина, прибыл поздним утром. Тумур с Шайтаном были уже там.
Мамат действительно был сухарем – долговязый, узкоплечий, нескладный, с уродливо выпирающим животиком, который он тщетно старался прикрыть широкой кольчугой: она висела на нем словно лохмотья на чучеле. На длинном, брезгливо сморщившемся лице с впалыми щеками росла жидкая прелая бороденка.
Старший сын Пурхана с достоинством поклонился кагану и пригласил его в дом. Изменников (как он их назвал), ван велел разоружить и взять под стражу. После того как чаша с кумысом обошла всех присутствующих и все приветственные слова были сказаны, Мамат снова поклонился, при этом молитвенно сложив перед собой руки, и спросил:
– Чем могу быть полезен, повелитель?
– Я иду на Талгата. Собери всех сию же минуту, и как можно скорее. Времени мало.
Мамат, не оборачиваясь, щелкнул пальцами, и один из его приближенных тут же ушел.
– Что делать с изменниками? – с натянутой улыбкой спросил ван.
– Ты меня разочаровываешь, Мамат-гай, – надменно проговорил Барх. – Что с ними делать? Неужели не знаешь?
– Но их так много… – пробормотал побледневший Мамат. – Семьсот прекрасных бойцов…
– Убей всех.
Мамат отшатнулся, как от пощечины, и с ужасом поглядел на кагана. Барх ничем не выдал своих чувств, сидел прямо и неподвижно, глядя на него, точно хозяин на больного раба, так что Мамат, хорошо знавший своего отца-шутника, растерялся – повелитель не шутил.
– Может быть, казнить часть? – нерешительно спросил он. – Только самых злостных и непримиримых, зачинщиков? – И с вана впервые сошла маска брезгливости.
– Возьми себя в руки! – проревел побагровевший каган. – Или ты знаешь кто из них зачинщик? Главный зачинщик уже в земле, далеко в степи! Соберись, или пойдешь под топор вместе с ними!
– Нет…
– Пять дюжин, нет… четыре, – смягчился Барх. – И пусть изменники сами выберут их. Казнить немедленно. Остальных вместе с семьями отдать в рабство, лишить всего имущества и имена покрыть позором.
Бедняга Мамат вышел из юрты пошатываясь, длинные пальцы то сжимались, то разжимались, и вообще, казалось, жили своей жизнью; продолговатое лицо, ставшее очень живым, попеременно отображало все обуревавшие его чувства: страх, боль, решимость…
Он не умел скрывать свои эмоции, этот Мамат-сухарь, он был добрый, он был настоящим отцом своего народа, и вызывал отчаянное чувство жалости – самое едкое и жестокое чувство из всех человеческих чувств.
Изменников собрали в поле, у загона для овец, где находился насквозь пропитанный кровью пень с измочаленными краями, в которых застряли, волнуемые ветром, клочки овечьей шерсти. Мамат объявил им 'свою' волю – нашел в себе мужество, молодец, – но сделал это так трогательно и мучительно, что Ашант ощутил, что этот человек начинает раздражать и его. Несчастный ван смотрел в землю, часто кашлял и не знал, куда девать свои руки.
Изменники выслушали приговор стоически: никто не запаниковал, не возроптал, не сдвинулся с места. И почти сразу в загон начали заходить люди – в основном молодежь. Это и понятно – лучше смерть, чем позор рабства. Но тут в процесс решил вмешаться один из самых запоминающихся мужей во всем воинстве кагана, а именно – Хаваш Одноглазый. Он встал у калитки и своим единственным глазом пристально и хищно осматривал всех, кто по доброй воле шел под топор: кого-то прогонял, кого-то впускал, при этом активно орудовал кнутом, и успокоился, только когда набралось нужное количество. Остальные загудели, выражая недовольство (удивительно, как сильно они желали смерти!), но Хаваш поистине осквернил небеса, разразившись столь страшными ругательствами, и подкрепив сиё действие ударами бича, что Шайтан был вынужден осадить его.
Хаваш был мерзок до жути. Его манера двигаться, разговаривать (даже не разговаривать, а рычать), – во всем проявлялась исступленная жестокость и садизм. Первый раз в жизни Ашант видел человека, напрочь лишенного добра, напрочь лишенного всего, что хоть отдаленно напоминало что-то такое. И ему почему-то стало смешно, удивительно смешно, ибо такой явно нехороший человек казался вымыслом, игрушкой богов.
Между тем, Барх заметил в числе смертников того самого смышленого юношу.
– Подойди сюда, – приказал он.
Парень ловко перепрыгнул через загородку и вытянулся перед каганом.
– Как тебя зовут?
– Хайдаром.
– Как героя?
– Да, повелитель.
– Я дарю тебе жизнь и свободу, Хайдар. Забери свой меч и иди под командование Берюка. Он старый, опытный воин, сделает из тебя героя.
Но Хайдар, к удивлению всех окружающих, совсем не обрадовался.
– Чего ты стоишь? – нетерпеливо бросил каган. – Ты свободен. Ты и твоя мать, жена…
– У меня нет матери, – тихо ответил Хайдар. – Вся моя семья там, в загоне и за ним. Позволь мне умереть. По мне смерть более привлекательна, нежели твоя милость, повелитель. Ты уж извини.
Сказав это, Хайдар развернулся и грустно побрел назад.
– Чего ты хочешь? – спросил его остолбеневший Барх. – Хочешь чтобы я всех освободил?
– Не надо, повелитель. – Хайдар говорил печально, отрешенно, будто сейчас он не дерзил кагану, а просто давал ему дружеский совет. – Не подвергай риску своё тщеславие. Да и кто я такой, чтобы о чем-то просить самого 'хана ханов'.
Впервые за эти дни Барх растерялся. Он на минуту опустил глаза, напряженно раздумывая над сложившейся ситуацией и, наконец, сказал:
– Отлично. Я подарю тебе смерть. Мамат-гай!
– Я слушаю, повелитель.
– Отруби ему голову. Я не хотел этого, Хайдар, но ты вынудил меня. Ты уж извини.
– Почему я?.. – промямлил Мамат. Он стоял перед возвышавшимся над ним каганом, бледный, дрожащий.
Барх протяжно вздохнул и буквально пригвоздил вана тяжелым взглядом. Взглядом, свойственным только ему – мрачным и неотвратимым, как и сама смерть.
Мамат покорился. Срывающимся голосом он потребовал топор – совсем как нищий, просящий милостыню. Доплелся до загона. Хайдар уже приготовился, сцепив руки за спиной и обхватив коленями пень.
– Сколько же тебе лет, сынок? – поинтересовался Мамат.
– Семнадцать.
– Семнадцать… Что ж, да простят меня духи предков! Ложись, парень.
Мамат размахнулся, но, то ли рука его дрогнула, то ли ван не очень хорошо владел топором, но он не отрубил Хайдару голову, а вместо этого врезал криво, как-то плашмя по затылку, скользнув острием по плечу. Послышался хруст, из раны на затылке хлынула кровь; юноша вскочил как ошпаренный и истошно завыл, потом упал и, страшно вереща, покатился по земле.
Мамат выкатил глаза и выронил топор. Но, быстро опомнившись, погнался за юношей, хватая его своими ломкими руками-палками, точно пастух овцу.
В этот момент взоры всех присутствующих обратились к кагану. Но он молча наблюдал и на лице его не дрогнул ни один мускул.
