склонившись, разглядывала удивительное его лицо. Ей хотелось потрогать его длинные ресницы. И полные губы. И еще нос, который чуть загибался влево. И волосы светлые, мягкие на вид…
Убегать Суома не стала. Она села на камень – человек большой и медлительный – и принялась ждать. Ждать легко. Интересно. И немного страшно. Вдруг он испугается Суому? Маму люди боялись.
Но мамы нет. А Суома совсем даже не страшная.
И человек не испугался.
Его звали Ойва. И он взял ее за руку. Осторожно. Мягко. Незнакомо. Теплые пальцы, шершавые и влажные.
– Хочешь есть? – повторил Ойва вопрос и снял с плеча котомку. – Садись. Когда ты ела в последний раз?
– Давно.
Суома не умела считать время. Она знала про «сегодня» и «вчера», а все, что было прежде «вчера», относилось ею к «давно». Ну или к «очень давно».
Ойва вытащил из котомки кусок хлеба – его Суома не пробовала очень давно – и тонкие полосы мяса, сухого, хрупкого. Оно оказалось твердым, и пришлось полоски рассасывать. Суома жевала, глотала, чувствуя себя совершенно счастливой.
Как замечательно, что Ойва появился здесь!
Смерть или не смерть?
Девчушка, сидя на корточках, отчаянно грызла сухое мясо. Исхудавшая. Прозрачная почти.
Живет тут одна.
Сколько живет? Годы и годы… Разве человек способен в одиночку на острове выжить? Чем питается? Чаек ловит? Рыбу? Гнезда птичьи разоряет? Или ей еда вовсе без надобности? Но тогда не вгрызалась бы она в мясо с такой звериной жадностью.
Притворяется?
Всякому ведомо, что нечисть легко обличье меняет. И Лиеккие-леший в любого человека, который только в лес его забредал, перекинуться способен. А водяные духи и вовсе из тумана мары лепят, одна другой краше. И разве не способна была бы на это Калма-жница?
В ее силе притвориться и девицею, и старухою, и хоть бы кем, было бы желание.
Значит, смерть сидит да искоса поглядывает зеленющими глазами? Выжидает? Но чего? Если Суома – воплощенье Калмы, то в ней сила нечеловеческая сокрыта. А если нет, то…
Ойва думал и так, и этак. Его руки тянулись то к копью, то к ножу, то к мешочку с травами, которые он сам собирал, сам тер и сам же мешал с заячьей шерстью и слюною черного пса. Но железо пугало способностью ранить безвинного, а травы и вовсе казались бесполезными. Что Калме травы? Чихнет и не заметит.
Решение пришло внезапно. Ойва вскочил, схватил новую знакомую за горло и сдавил что было силы.
Она закричала, рванулась, но не сумела вырваться. Заплакала, залепетала что-то… Притворяется. Как есть притворяется… не может быть такого…
Она стучала кулачками по руке, по груди. Удары невесомы, что прикосновения падающего листа.
Притворяется.
Сомкнулись веки, скрывая ласковую зелень очей. И обмякла Суома. Но Ойва держал… Потом отпустил. Уложил на мягкий лесной мох и, прижавшись ухом к груди, слушал сердце. Билось оно. Стучало мерно. Ровно. И руки ее были теплы. А поднесенная к ноздрям травинка шелохнулась.
Дышит!
Разве надобно нечисти дышать? Сердце же им и вовсе лишнее.
Человек она!
Зачем он сделал больно? Суома взяла его мясо? Ойва сам отдал. И хлеб тоже. И смотрел, как Суома ест. А потом сделал больно.
Мама предупреждала.
Но Суома подумала, что мама лжет, а Ойва – хороший.
Плохой!
Он был рядом, и, если Суома пошевелится, Ойва вновь сделает больно. Зачем? Суома не знала. Просто сделает. Надо не шевелиться. Подождать, пока Ойва уснет. И убежать. Суома заберет его мясо и хлеб. Она спрячется в пещере.
– Прости, пожалуйста, – сказал Ойва шепотом. – Я не хотел тебя убить. Но мне надо было проверить. А вдруг ты – это она?
Суома ничего не поняла. Суома была Суома. И как она могла быть кем-то еще?
– Мне мой дед рассказывал. А тот от своего слышал. А его дед – он являлся правнуком Илмайллине и видел, как все было на самом деле.
Ойва догадался, что Суома не спит? Плохо. Не получится убежать.
Жаль.
– Сильнее Илмайллине не было человека! И прослышал он про то, что живет на самом краю мира дева красоты невиданной.
Ойва взял прядь волос и накрутил на палец. Это чтобы Суома не убежала? Она все равно убежит. Потом. Сейчас она будет слушать историю. Мама тоже истории рассказывала, но редко и злые.
– Со всей Похьялы к ней женихи съезжались. Каждый хотел привести красавицу в свой дом. Она же всех принимала ласково и говорила, что пойдет только за того, кто исполнит три ее задания. Если же кто ошибется, то навсегда останется в каменных чертогах.
Суома приоткрыла глаза. Ойва сидел рядом, гладил прядку волос, вроде бы не смотрел на Суому.
– Гибли храбрецы. Плакали матери, горечью слез море отравляя. Явился тогда Илмайллине во двор девы и сказал: «Возьму тебя в жены!»
Мама тоже рассказывала про свадьбу. И плакала. А потом сильно ругалась, что женихи – все как есть лгуны. Обещают жизнь на пуховых перинах, да только оказывается, что те перины жестче камня.
– Усмехнулась дева и сказала: «Возьмешь, коли исполнишь все, как я скажу. Есть за лесом поле, которое распахать надобно, да только некому». Всю ночь ковал Илмайллине плуг, а наутро вышел к полю. И увидел он тогда, что земля на этом поле – камень красный, змеиный. Змей же на нем видимо- невидимо.
– Не люблю змей, – сказала Суома и вздрогнула. Она однажды встретила в лесу жирную старую гадюку. Суома убежала и, забравшись на дерево, сидела там, боясь шелохнуться. А гадюка мимо проползла, медленно, точно зная, что не найдется на острове никого, кто решился бы ее тронуть.
– Никто не любит змей, – Ойва протянул руку. – Садись. Я тебя не трону. Мне надо было… проверить надо было, что ты человек.
– Человек.
Суома села и отползла подальше от руки, от Ойвы.
– Не убегай. Пожалуйста.
– Змеи!
– Змей было множество! И все шипели, бросались на Илмайллине, кусали его за ноги, за руки. Но Илмайллине шел да тянул за собой плуг, распахивал каменное поле. Яд же сгорал в крови Илмайллине. Явился он вечером к красавице и сказал: «Исполнил я первое твое веление. Возьму тебя в жены!»
