Ойва глянул как-то странно.
– Отвечала ему дева: «Грязен ты. Страшен ты. Натопила я баню. Сходи, искупайся, а после о сватовстве говори». Отправился Илмайллине в баню, которая была каменной чашей, куда огненная кровь земли стекала. Усмехнулся он и нырнул в пламя. Думала коварная дева, что сгорит Илмайллине, да только вышел он из огня, говоря: «Спасибо, красавица, за ласку. Хороша твоя банька. Согрела». Улыбнувшись, сказала дева: «Славен у меня жених! Ни у кого такого не было! Да только пуст наш стол свадебный. Как гостей звать? Чем угощать? Поймай-ка ты рыбу-сома, который в яме живет. Уж его-то на всех хватит!»
Про такую рыбу Суома не слышала, но сразу представила себе ее огромную, как старый валун, что лежал на берегу, а то и больше.
– Отправился Илмайллине ловить сома-рыбу. Только сначала выковал цепь железную, звонкую. А к ней крюк. Поймал он чайку и, привязав к крюку, бросил в озеро. Долго сидел. День и еще день. Спокойной оставалась вода. А потом вдруг взбурлила яростно, и натянулась цепь, едва Илмайллине не опрокидывая. Но крепко стоял он. Боролась рыба. Била хвостом. И волны огромные катились к берегам озера. Обнажилось само дно! Но держался Илмайллине, тянул волшебную цепь. И вытянул он не рыбину, а Укко-громовержца, который устал от трудов и, приняв рыбий облик, проспал на дне озера тысячу лет.
Ойва подвинулся ближе, и Суома с трудом поборола желание бежать.
– Разгневался Укко на наглеца, занес было молнию, но не ударил, потому как понял, что нет за Илмайллине вины. Обернулся он вновь рыбой и велел нести себя к столу. Взвалил Илмайллине рыбу-Укко на плечи. Под тяжестью такой камень трещал, и следы на граните, словно на песке, оставались.
Следы на острове были. Вмятины глубокие-глубокие, почти как человеческие, только больше. Суома еще думала, откуда бы им взяться.
Ничего не придумала.
– А за столом собрались гости, один другого страшнее, со всей Туонелы собрались. Были там и хийси-великаны, и водяные, и прочие духи. Во главе стола восседали темнолицый Туонен-укка и жена его, старуха с длинными крючковатыми пальцами. Слетелись и дочери их, Киппу-тютта и Ловиатар. Понял тогда Илмайллине, что сватал он не просто деву-красавицу, а саму белокосую Калму- смерть.
Интересно. Таких историй мама не рассказывала, да и в последние годы никаких не рассказывала. А голос у Ойвы хороший, как… ветер, который гудит в ветвях деревьев? Волна, что разбивается о камни? Гортанные напевы гор или шелест подземной реки? Не то все, другое. И не знает Суома, с чем сравнить, и слушает.
– Раскрыла она объятья и так к Илмайллине обратилась: «Ну что, жених дорогой? Не передумал меня в жены брать-то?» Заухала нечисть, заклекотала. «Кидай свою рыбу, – молвила Калма, на стол указав. – И обними меня крепко». Так и сделал Илмайллине. Кинул рыбу на стол, из костей былых женихов сделанный, и обнял нареченную, сколько сил было. «Крепко ли держишь?» – спросила Калма.
– Крепко?
– Крепко, – Ойва обнял Суому, и сердце застучало быстро, себя же подгоняя. Вырваться бы, но мягки руки, не осталось в них зла. И сам Ойва теплый.
Он не хотел больно делать.
Он проверял просто.
– Крепче некуда. А Калма возьми и обратись в волчицу с синими глазами. Клацнула клыками у самого горла, но не разжал объятий Илмайллине. Стала она медведицей с шерстью белой, как снег. И сама обняла героя. Сдавила, сколько было мочи, но не поддался Илмайллине. И скинула Калма медвежью шкуру, сделавшись чайкой легкокрылой, но и ее сумел удержать Илмайллине. Поняли тогда гости, что не одолеть Калме героя. И поднялся на подмогу дочери грозный Туонен-укка, а за ним и дети его. Кровожадный Туонен-пойка вытащил медные сети, готовый опутать Илмайллине. Клюв железный раскрыла Киппу-тютта, выдыхая темное подземное пламя. Заклекотала Ловиатар, расправила крылья. И хийси, и лиеккие, и все, кому случилось собраться на пир, потянулись к Илмайллине, готовые разодрать его в клочья.
Страшно слушать такую историю, и прижимается Суома к Ойве. Он теплый и сильный. Он защитит. От чего? От всего.
– Но тут очнулась рыба, на стол брошенная. Превратилась она в грозного Укко. В одной руке он держал громовой молот, а в другой – молнию. «Остановитесь!» – крикнул Укко. И все застыли, дрожа от страха, ибо каждый знал, что нет ничего хуже, чем гнев Укко вызвать. «Исполнил ли он все, что ты велела?» – спросил Укко у Калмы, которой пришлось принять прежнее, человечье обличье. И та ответила: «Исполнил». Усмехнулся Укко: «Ну, значит, быть тебе его женой!» А когда зароптали Туонен-укка и Туонен-акка, топнул Грозный ногой да так, что сотряслась вся Туонела.
Где-то далеко громыхнул гром, и верхушки елей закачались под крылом ветра. Тесней прижалась Суома к Ойве, желая его тепла.
– «Хорошо, – отвечала Калма, кланяясь низко. – Стану я верной женой доброму Илмайллине, коли желает он того по-прежнему. Доказал он, что храбр, силен и ловок. Но слышала я, будто во всей Похьяле нет мастера более славного, нежели Илмайллине. И если верно говорят люди, то пусть преподнесет мне вено, дар свадебный, с которым не стыдно будет из отчего дома уходить».
Суома подумала, что ушла бы с острова по первому слову Ойвы. И не надо ей даров. Пусть бы рядом был, пусть бы делился теплом, пусть бы рассказывал историю. И хорошо бы ей никогда не закончиться.
– «И чего же ты хочешь?» – спросил невесту Илмайллине. «Сделай мне серп, муж мой ласковый. Сделай мне такой серп, которого ни у кого нету! Пусть будет он легок, как птичье перо, и остер, что слово злое. Пусть режет равно травы осенние, век отжившие, и жизни людские, которым край пришел, камень и лед, небо и землю… сумеешь ли?»
У мамы был серп. Он хорошо резал траву, и корни деревьев, и сухое мясо, и глиняные черепки, и руки тоже. Однажды серп ужалил Суому. Ей было больно. И кровь текла. А матушка посмеивалась, дескать, сама виновата.
Матушка серп любила. Даже после смерти из рук не выпустила.
– Отправился Илмайллине в кузню. Целую ночь пылал огонь. Целую ночь звенел молот. А наутро преподнес Илмайллине невесте серп невиданный. Сделан он был из пушинки лебединой да из молока коровы. А еще изо льда, которым горы укрыты, да из темноты ночной, из серебра звездного, из зуба мертвого… «По нраву ли тебе?» – спросил Илмайллине невесту. «По нраву, – ответила она. – И вправду, славный ты мастер, Илмайллине!» Взмахнула она серпом и рассекла воздух. Взмахнула другой раз – ранила воду. А на третий раз оборвала тридесять нитей жизненных. «Хорош серп! – засмеялась Калма. – Пойду теперь по земле! Будет славная жатва!» Понял тогда Илмайллине, что натворил. Откроет серпом Калма путь из Туонелы, выберется в мир людей – Похьялу. Выпустит сестер с невзгодами, болезнями и страстями, а сама станет нити жизней резать да души собирать. «Погоди, – отвечал ей Илмайллине. – Сыграем сначала свадьбу, или слово твое меньше значит, чем жабий рокот?» Не стала противиться Калма. И была свадьба, про которую если и говорили, то шепотом: а ну как услышат Туонелы. Наутро же сказал Илмайллине жене своей так: «Ты жена моя и дома моего хозяйка. Неужто уйдешь, на порог не ступив? Отложи свой серп. Загляни в дом. Брось очагу зимней крупы, чтобы признал руку твою». Вновь подчинилась Калма. Переступила она порог того дома, который Илмайллине за ночь выковал из железа и камня. Он же за нею дверь взял и запер.
Мама тоже говорила, что ее заперли, хотя в пещере не было ни дверей, ни засовов. И на острове вольно. Куда хочешь, туда иди. Суома вот всюду ходила.
– Рвалась Калма. Билась о стены. Искала окна. Рушила крышу, да только не выбраться ей было из железного дома. И сказала она так: «Обманул ты меня, славный Илмайллине, заточил в железных чертогах. Да только позабыл, верно, что время и железо сточит. Пройдут годы, и выберусь я из твоего дома.
