его. Он становился на страже у двери, за которой скрывался царь, но сам ни разу не переступал порога таинственной комнаты. За полночь, а часто и до утра оставался Георгий за охраняемой Лухуми дверью, а Мигриаули и понятия не имел, что за ней происходит. Лишь иногда долетали до его слуха песни и женский смех.
Расхаживая взад и вперед у дверей царской опочивальни, Лухуми предавался размышлениям… Да и что оставалось ему еще делать, как не обозревать мысленно по нескольку раз на день свое дорогое Кахети, не заглядывать в Пхови, родину предков, и, наконец, не следовать за своей мечтой по горным тропинкам в Тушети, где жила его ненаглядная Лилэ.
Сегодня с самого рассвета Лухуми был не в духе, какое-то дурное предчувствие томило его. Облачившись в новую кольчугу, надев на голову сверкающий шлем и вооружившись огромным мечом и щитом, Мигриаули вытянулся у царской двери. И вдруг мимо него проскользнула она… Жена купеческого старейшины… Увидев Лухуми, она зарделась, растерялась и прошла мимо, низко опустив голову. Мигриаули, скользнув по ней взглядом, приметил, что правая рука у нее перевязана. Тотчас же он вспомнил первый вечер во дворце, и от смущения только крепче вцепился в копье.
«Неужели это была она? Неужели?..»
Царю доносили: по всей Грузии священники престольных храмов и сельских церквушек ведут яростное наступление на язычество. Говорили ему и о том, что, не смея вслух называть его имя, служители божьи обвиняют его в пособничестве идолопоклонству.
Церковники распускали в народе слухи, будто царь воздвиг в Лашарском капище идола в своем обличье, а теперь начал восстанавливать также кумирни в Армази и Зедазени, разрушенные еще крестительницей Грузии святой Нино.
Встав утром пораньше, Георгий облачился в парадное платье. Царь торопился к началу обедни, ее служил сам католикос.
Над толпой, набившейся в Сионский собор, на целую голову возвышался велисцихский телохранитель царя. Зоркими серыми глазами разглядывал он присутствующих.
Впереди всех по одну сторону амвона стоял царь. Там же находились Варам Гагели и братья Ахалцихели. По другую сторону стоял Иванэ Мхаргрдзели и сестра царя Русудан.
Лухуми во все глаза рассматривал немолодого, но все еще крепкого, рослого и широкого в плечах атабека. Седина придавала внушительность его суровому, испещренному шрамами лицу.
Русудан доверчиво прислонилась к плечу своего воспитателя. Рука Иванэ лежала на плече его любимицы, и оба они с благоговением взирали на высокий свод храма, где были изображены парящие ангелы.
Вот Шалва Ахалцихели на миг поднял голову и, заметив в толпе нового царского телохранителя, приветливо ему улыбнулся.
Лухуми просиял. Из всех придворных по душе ему пришелся один Ахалцихели.
Искренний и прямодушный, Шалва умел враждовать с врагом и дружить с другом. Он любил Георгия и считал своим долгом ценить преданных царю людей. Статный, с могучим разворотом плеч, Шалва выделялся из толпы. Густые сросшиеся брови хмуро нависали над его большими черными глазами и орлиным носом, на левой щеке оставил глубокую борозду вражеский меч, но шрам этот не портил его, придавая лишь выражение некоторой суровости лицу, всегда готовому расплыться в доброй улыбке. Однако при малейшем волнении шрам начинал подергиваться, искажая всю левую половину лица. Вот и сейчас, когда Ахалцихели взглянул в сторону атабека, лицо его искривилось.
Вот так же стоял совсем недавно перед амвоном Мхаргрдзели спокойный, степенный. Но тогда рядом с ним стояла его дочь, красавица Тамта.
Безжалостно оторвал от сердца родную дочь честолюбивый Иванэ и забросил ее далеко к берегам Ванского озера. Отдав дочь в руки нечестивого мусульманина, он погубил ее душу навеки.
Время от времени до Грузии доходили слухи, будто мелик Аухад обожает свою молодую супругу, и Тамта имеет безграничное влияние на него и на все государственные дела. Жители Хлата слагают хвалебные гимны и стихи в честь прекрасной грузинки. К числу ее поклонников прибавился и младший брат мелика — царевич Ашраф, мечтавший о смерти Аухада, чтобы заполучить его красавицу жену.
Шалва верил слухам, ибо лучше других знал ум и красоту Тамты. Но не мог он поверить, что так быстро угасла в ее нежном сердце любовь к нему.
Даже здесь, в святом храме, воспоминания одолевали Шалву. Но вот грянул церковный хор, и он очнулся от своих мыслей.
На амвон поднялся католикос. В храме воцарилась мертвая тишина. Католикос трижды осенил собравшихся крестным знамением.
Атабек перекрестился и, уподобляясь святым мученикам, сложил на груди руки. Шалва глядел на него, погруженного в религиозный экстаз, и думал о его «самоотверженной преданности вере».
Легко отказавшись от армянской веры, Мхаргрдзели принял крещение по грузинскому обычаю. И все это так просто, без колебаний, словно одежду переменил.
Не раз вспоминал Шалва, что брат атабека Захария, мужественный амирспасалар грузинского войска, с резкостью и прямотой воина заявил царю, что не переменит вероисповедания, и, презрев выгоды вступления под эгиду новой церкви, остался верен прежней религии.
Католикос постепенно возвышал голос, он громил язычников и проклинал их.
Он приводил верующим примеры из Ветхого завета, говорил о том, как были повержены перед истинной верой ложные кумиры и идолы.
Царь с удивлением наблюдал обуреваемого яростью престарелого католикоса и не мог согнать с лица насмешливой улыбки.
Лаша, воспитанный на учении византийских и грузинских неоплатоников, считал религиозный фанатизм корыстолюбивых епископов и монахов лишь ловко носимой маской.
Юный царь, любивший веселье и пиры, не находил ничего привлекательного в христианской проповеди умерщвления плоти. Перед ним, ценителем мужества и красоты, язычество со своими наивными аллегориями, пышными празднествами, торжеством плотской силы и мощи представало в романтическом ореоле. Георгий называл язычество религией героев, а христианство он считал прибежищем немощных духом и рабов. Царь с болью в душе замечал, как под натиском православия гибнет культ рыцарства и геройства. В низменных районах Грузии язычество было уже почти истреблено, и только в горах население сохраняло некоторые пережитки древних суеверий. Но и там язычество применялось к новым условиям. Языческие празднества, посвященные солнцу и луне, справлялись теперь в честь святого Георгия и богоматери, и священники часто отправляли церковную службу рядом с хевисбери и провидцами.
Лаша хорошо видел отрицательные стороны христианства.
Когда-то поборник новизны, христианская церковь теперь сама боролась со всем новым и передовым. Ее служители проповедовали аскетизм и покорность богу, а сами соперничали в роскоши с вельможами и купцами.
Царь не выносил нескончаемых споров между церковниками, их нетерпимости в вопросах веры.
Сам он принимал участие не только в языческих празднествах, таких, как лашароба и лампроба, но также любил посещать армянские богослужения и мусульманские мечети. Во всех этих — то занимательных, то скучных ритуалах его привлекала внешняя сторона.
Георгий потешался над долгими спорами между сектантами и догматиками. Сам Лаша не придерживался твердо ни одной из религий. Всякая новая вера легко увлекала его вначале, но так же быстро надоедала ему. Увлеченный неоплатонизмом, он одно время сблизился с суфиями — мусульманскими мистиками, но вскоре отошел от их аскетизма, так же как раньше отошел от аскетизма христианского. Молодого государя, привыкшего проводить время на охоте и пирах, готового за один взгляд красавицы отдать целый мир, стихи Омара Хайяма привлекали куда больше, чем Коран и Евангелие, а чтение Гомера и Горация услаждало несравненно сильнее, чем заучивание христианских догм.
Католикос все больше распалялся. Посрамив ересь, он принялся рассказывать историю византийского кесаря Юлиана, прозванного Отступником. Его возвращение к язычеству он заклеймил как неразумную попытку возврата к варварству.
Рассказ католикоса напомнил царю о том, что он читал о Юлиане. Георгий ясно представлял себе Юлиана, гонимого своим же двоюродным братом Констанцием. Просвещенный и отважный Юлиан был
