– Я?..
Дальше голос Веры уже не смолкал: та степень возбуждения, ненависти и крика, которая идет наравне с истерикой.
– Я не ты! – вырывалось у нее с яростью. – Я, может, и грешный человек, но честный!.. А ты обворовывал ребят. Ты пил их кровь…
Как будто прорвало:
– Ты кровь пил. Ты сосал их кровь, подонок и паразит. Дерьмо. Куча дерьма. Куча старого дерьма!
И теперь выкрикивал Старохатов:
– Вы слышите! (Крик в адрес представителя.) Вы слышите – вы теперь понимаете, каково с ней работать!
– Прекратите!
Представитель Госкомитета сказал повелительное слово, когда повеление уже было ненужным. Потому что оба уже молчали. Вспышка была слишком взрывной и стремительной. Выхлоп – и было уже сказано все.
Перфильев и я слушали теперь, как льется вода из графина в стакан. И как позвякивает стекло о стекло. И тут же вежливое воркование представителя Госкомитета – он подошел к ней, он уговаривал Веру выпить воды.
Перфильев шептал мне:
– Что она говорит?.. Зачем?
А там вновь раздались крики:
– …не спешила уйти в школу? – горячилась Вера. – Я потому и не спешила. Я ждала, чтобы ты сорвался…
– Неужели? – спокойный голос.
А представитель Госкомитета молчал.
– Только потому и не уходила. Я хотела за руку тебя поймать. Как вора. С поличным…
– Что ж не поймала? – спросил Старохатов.
Он владел собой. Он только чуточку улыбался, посмеивался. Я видел это отчетливо и ясно, хотя и не мог видеть. «Друзья мои! – обычно говорил он, обращаясь и слегка (очень в меру, едва намеченно) протягивая к нам руки. – Друзья мои! Берегите свой талант…» – он говорил и вот так же чуточку улыбался, посмеивался.
– Что ж не поймала?
– Не повезло, вот и не поймала. Не повезло мне! – И тут, задохнувшись от волнения и внезапной мысли, что она уйдет в школу и что теперь уже никогда «не повезет» его поймать, Вера вскипела и вновь стала выкрикивать что-то мстительное, злое. Слова ее уже были явно лишние.
В девять я опять подошел к телефону у входа. Вахтерша спала.
– Ну? – спросила Аня.
– Конец, – сказал я.
– Чего конец?
– Конец фильма.
Я почувствовал, как сердце Ани – там, у нас дома, – екнуло и медленно опустилось на прежнее место.
– Веру выгнали? – Голос ее упал.
– Можно считать – да.
Аня помолчала. Смирилась.
И вздохнула. И уже не захотела ни расспрашивать, ни суетиться, ни даже бросать меня в новую атаку.
– Машенька спит. У нас все тихо, – негромко проговорила она.
* * *
Веру выгнали. Правда, скверную характеристику Старохатов навязать ей не сумел – не вышло. Потому что представитель Госкомитета, может, и не знал всего в их вражде, но он, чиновник, твердо знал нечто, что стоит иногда всех знаний, взятых вместе: он знал, что если примешь крайнее решение, то придется (можешь не сомневаться!) с этим делом возиться еще раз и еще раз принимать решение. Быть может, и в третий раз. И в четвертый. Пока вода не выровняет свои уровни во всех емкостях и трубках. Это он знал, иначе бы он не был чиновным представителем Госкомитета год за годом. И потому он сделал уровни одинаковыми – заранее. Отделил Веру от Старохатова, вот и все.
– Все же мы повлияли, – сказал Перфильев, когда уже расходились.
Он подавал Вере пальто – все трое мы стояли в гардеробной.
– Мы повлияли, – упрямо повторял Перфильев. – Мы как-никак повлияли на характеристику! – Он напяливал кепку и все время что-то долдонил, чтобы поднять общий и свой тонус. Кто знает: может быть, наше топтание и наше томление действительно что-то значили в выравнивании тех уровней.
Для Веры все равно это было поражением. Она не «поймала его за руку» и уже не поймает. Потому что выгнали. Конец.
