Тридцатое апреля
Я собираюсь положить на алтарь родительского прощения пятьдесят лет каторжного труда, чтобы оплатить наш последний телефонный звонок, однако я не сдалась.
Последнее явление Маркуса было таким же неожиданным, как чертик из табакерки. Он просто не может оставить меня в покое. Он намеренно рассказал Глэдди о Колумбии (о чем вообще не должен был знать), в надежде, что из-за своего слабоумия она растрезвонит об этом на всю округу, чем усугубит родительские стенания — и это делает его присутствие в моей жизни на редкость ужасным.
Я не знаю, как мне поверить в то, что он таким образом проявляет свое внимание ко мне, ты можешь так считать, но ты же не видела его! Он настоящий Мастер игры, Хоуп. Он ЗЛОЙ ГЕНИЙ, который вторгся в мой разум и жизнь, потому что ЕМУ БОЛЬШЕ НЕЧЕГО ДЕЛАТЬ, раз уж он живет целомудренно и скромно. Слава богу, осталось только два месяца до выпускного, потому что я не знаю, как долго еще смогу это выносить.
Я спрошу у тебя кое-что сейчас, потому что я слабачка и по телефону не сумела задать тебе этот вопрос. Почему ты не ненавидишь Маркуса? Разве ты не испытываешь к нему ненависти за то, что он делал то же самое, что и Хиз, однако вот он — живой и невредимый? Не ненавидишь ли ты его за то, что твой брат умер, а он все еще здесь?
Вот что заставляет меня переживать: если ты не испытываешь ненависти к Маркусу, тогда мне очень трудно, если не невозможно, отталкивать его. И куда это меня приведет?
Май
Я видела ее всего четыре дня назад. Живой.
А теперь ее нет.
Глэдди умерла во сне, ей был девяносто один год. Однако мне от этого не легче.
Бабушка умерла. Мэтью и Хиз, которые были слишком молоды, тоже умерли.
Почитайте сегодняшние новости: ученица колледжа играла в пляжный волейбол в безоблачный весенний день и была убита молнией. Тридцати шестилетний некурящий отец семейства заболевает раком легких и умирает. Семидесятипятилетний офицер полиции в отставке погибает под колесами машины по вине пьяного водителя.
Все рано или поздно умирают. Мы все обречены, и мне это не нравится. Я не хочу умирать.
Вы можете подумать, что это очевидно, но правда состоит в том, что я никогда не испытывала отвращения к смерти. Я не склонна к самоубийству и все такое, но если я умру, то вряд ли расстроюсь по этому поводу. Ну и не то чтобы я постоянно и навязчиво думала о том, что будет, если я умру, но в действительности я не хочу умирать. Не сейчас во всяком случае, когда я так близка к тому, чтобы покинуть Пайнвилль и начать новую жизнь в Нью-Йорке, жизнь, которой я так долго ждала.
И я помню: тысячи людей, которые явились на работу тем сентябрьским утром, совершили роковую ошибку и умерли.
Никто из моей семьи не был особенно религиозным. Я всегда рассматривала религию, как некий «костыль», поддерживающий людей при мысли о собственной смертности. Я никого не обвиняю — фактически мне бы тоже хотелось обрести такую поддержку, но я не могу, я бы хотела верить в загробную жизнь. Я бы хотела верить в то, что Глэдди сейчас сидит на белом пушистом облаке об руку со своим супругом, развлекая ангелов своими историями.
Но я в это не верю. Я ни во что не верю. Верю, что когда умираешь — умираешь и ничего больше. И иногда, как пророчески возвестила Глэдди в последний раз, когда мы виделись, ты мертв даже если живешь.
Почему место, которого я боюсь, единственное, которое может сделать меня свободной?
Бессмысленно все это.
Четыре дня назад Глэдди смеялась, шутила, играла в игры. Сегодня она лежит в гробу. Бессмысленно. Может быть, мне стоит найти успокоение в категорическом абсурде жизни и смерти? Я не могу перехитрить то, что играет по единственному правилу: в конце оно всегда победит. Не важно, по какому пути я пойду, смерть всегда явится как победитель, так что мне надо просто попытаться наслаждаться игрой в жизнь. Может быть, это имела в виду Глэдди?
Я думаю, что Глэдди была бы счастлива, узнай она, что я почерпнула из ее уроков. Она была твердо уверена: лучше поздно, чем никогда. Я только хочу, чтобы однажды у меня появился шанс отблагодарить ее.
Что со мной происходит? Я самая дурацкая внучка во всей истории рода человеческого.
Сегодня были похороны бабушки. Я знаю, что должна написать что-нибудь о том, как много она для меня значила, однако не могу. Со мной произошло нечто большее, чем смерть.
Прежде чем продолжать, я расскажу вам о своих мыслях.
Теоретически я могу понять, почему некоторым людям так важно взглянуть на умершего в последний раз, но не на ту, не похожую на Глэдди, которую все знали и любили. Ее лицо было восковым, бледным и припудренным тальком. Макияж был нанесен безупречно, брови ровные, помада не размазана, как обычно. Руки аккуратно сложены на груди, в жизни она бы никогда не приняла такую позу. Кто бы ни одевал ее, он не стал надевать ей один из ее забавных беретов. Чем больше я смотрела на эту старушку в гробу, тем хуже мне становилось.
Единственные люди, которые по-настоящему скорбели, были мой папа и Mo. Они оба сидели в первом ряду, ни с кем не разговаривая, погруженные в свои мысли о женщине, которую они любили — каждый по-своему.
Остальные трещали друг с другом о чем угодно, только не о том, зачем мы здесь собрались. Мама суетилась в похоронном зале, словно это была гребаная коктейльная вечеринка, говоря троюродным кузинам и четвероюродным теткам, «как мило» увидеть их снова после вечеринки с подарками новорожденному, невзирая на такой «печальный случай».
Но по-настоящему зажигала Бетани. Скорбящие выстроились в очередь, чтобы похлопать ее по беременному животу. «Так печально, что она не увидит своего правнука», — повторяла Бетани, словно смерть Глэдди причинила больше неудобств ей, чем самой Глэдди. Тошнотворное зрелище.
Когда я больше не могла этого выдержать, то направилась в единственное место, где могла бы побыть одна пару минут, — в туалет. Едва я взялась за дверную ручку, как кто-то схватил меня за руку и втащил за собой внутрь. Я даже не успела обернуться и разглядеть, кто это был.
— Мне… так… жаль…
И снова, чуть сильнее:
— Мне… мне так жаль… Джессика. Я…
Маркус. У него не было слов.
— Я знаю, — прошептала я.
— Глэдди была отличная, — сказал он. — Настоящая оригиналка.
