— Держись за меня, солдат, не пропадешь. Куда хочешь проведу и выведу. Во Владивостоке я тебя и твоих первым пароходом отправлю, чего тебе сидеть в городе, проживаться! Первым пароходом прибудешь — первый спрос на тебя, любое место сам выберешь. Верно тебе говорю, солдат, это ж золотое дно Курилы!
Потом они беспорядочно кружили по станционным путям на товарной станции в поисках попутного состава. Потом Мозговой охаживал паровозную бригаду, чтобы те взяли их к себе — не ехать же им, в самом деле, ночью на тормозе — и заговорил-таки, те взяли, хотя и не по закону. И вскоре гулкая машина уносила их сквозь звездную темь над землей, над тайгой, над временем в свистящий туннель пространства.
Федор сидел на корточках, прислонясь к тряской стене тендера, глядел на веселый огонь в топке, думал о себе, о Любе, о земле с дымным названием Курилы, и, пожалуй, впервые за много лет на душе у него было легко и просто.
Никто не играл им впереди на дудочке, никто не манил их за собою, никто не уговаривал. Они шли сами, ломили впритык друг к другу, сплошной массой, лоснящимися лбами подталкивая передних. Их вел изначальный инстинкт, предчувствие, укорененный в крови страх, который, однажды пробудившись, уже не отпускает тело, заставляя его содрогаться от собственного существования. Их было так много, что казалось, будто целое побережье заволокло холодной, пепельного цвета лавой и она — эта лава беззвучно стекает в море, не оставляя после себя даже пены. День клонился к вечеру, а они все шли и шли, имя им было легион легионов, и море равнодушно смыкалось над ними, словно это был песок или водоросли. И когда, наконец, их безумный исход завершился, на земле сделалось чуть-чуть чище и стало немного легче дышать. Но утром, едва встало солнце, всё повторялось снова.
Глава седьмая
На аэродроме его встретил второй секретарь обкома — оживленный говорун в штатском плаще поверх полувоенной формы — и, минуя город, повез его прямо в ближайший рыбхоз.
— Сверху жмут: механизировать промыслы, — жаловался он Золотареву по дороге, — а кредитов не дают. Выходит, опять выкраивай из местного бюджета. Потихоньку, конечно, выкручиваемся, но ведь и своих дыр хватает, только-только войну проводили, заплатка на заплатке, не успеваем перелатывать. Оживает страна, оттаивает помаленьку, хотя еще пахать и пахать до полной-то мощности…
Сразу за городом потянулись поля с перелесками, исподволь дорога брала подъем, окрестность густела, сужалась, прогалины и поляны становились реже, затерянней, и вскоре машина уже петляла среди сплошной тайги, надсадно взвывая на поворотах. По мере подъема небо впереди становилось все выше и дальше, провисая на черных пиках сосен и лиственниц.
— Тут еще год тому было не проехать, — словоохотливо объяснял спутник, — кедрач сплошь стоял, одни косолапые бегали, теперь другое дело, жить можно, была бы резина да горючее, кати хоть кругом всего Байкала, асфальт не асфальт, а проехать годится.
— Отстраиваемся, значит? — рассеянно отозвался Золотарев, жадно вглядываясь в перспективу змеившейся впереди дороги. — Это хорошо, пора стране на ноги вставать.
— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — невесело усмехнулся обкомовец и тут же заторопился с разъяснениями. — Сами бы мы не потянули, не по карману удовольствие, спасибо эмведе порадело своим контингентом, у них людей хватает.
— И много их тут?
— Разворачиваются вовсю: камень, лес, дорожное строительство, всего помаленьку, а нам — польза, оживает край. — Тот испытующе потянулся к нему. — Хотите взглянуть?
Предложение застало Золотарева врасплох. Работая в ведомстве, власть которого простиралась над всей тюремно-лагерной сетью государства, он, как это ни странно, никогда в жизни в глаза не видел живого заключенного. Для него всё это было чем-то таким, что выражалось лишь в цифрах, сводках, географических обозначениях и что определялось в его среде безличным: «они», «их», «ими». Даже те из них, кого ему приходилось когда-то лично знать и с кем сталкиваться, едва канув в барачном небытии, улетучивались у него из памяти, мгновенно растворяясь в обезличенном: «там». В учреждении, где он служил, лагерная тема была не то чтобы запретной, но о ней не принято было говорить, разговор об этом, словно о смерти в доме покойника, считался проявлением дурного тона, вызовом окружающим, если не провокацией.
— Разве что взглянуть, — неуверенно уступил он соблазну. — Только не задерживаться, времени у меня в обрез.
— Да тут рукой подать, — заметно оживился впереди шофер, сбросил скорость, тайга за ветровым стеклом разрядилась, подступила вплотную. — Все одно скоро перекусывать пора, без разницы. Чуть спуститься, как раз лагпункт на берегу, камень ломают. Там перед самой зоной старик один обитает, на вольном хождении устроился, пасеку обихаживает, рыбкой промышляет для офицерского стола. Нам тоже не отказывает, сообразительный старикан, против ветра не мочится. — Не ожидая согласия, он съехал в первый же боковой отплеск. — Не пожалеете.
Переваливаясь с колеса на колесо, машина поплыла сквозь парной, с ленточкой иссиня-белесого неба впереди сумрак мачтового сосняка. Лес расступался лениво, будто нехотя, колея на узкой, густо поросшей травами просеке еле проглядывалась, и Золотареву порою казалось, что они не движутся, а идя ко дну, медленно тонут в ржаво-зеленой паутине тайги.
Обтекавшая их со всех сторон бездна не походила на исхоженные вдоль и поперек перелески, знакомые Золотареву по воспоминаниям детства, или кружевные чащи, мимо каких походя проносила его война. В этом беспорядочном переплетении трав и деревьев без оттенка и запаха таилась какая-то едва ощутимая угроза, от которой на душе час от часу становилось все сиротливей и неуютнее. «Здесь, видно, — поежился он, — шаг в сторону и — пиши пропало: в трех соснах заблудишься».
Сначала, сквозь редеющую чащобу, заблистала отдаленная полоска воды, затем, уже с опушки, обнажилась обширная вырубка, отвесно срезанная у каменистого берега, и, наконец, машина заглохла, чуть не упершись в ребристую кромку обрыва.
— Приехали, — глуша мотор, повернулся к пассажирам шофер. — Отсюда, как из царской ложи, всё видать.
С высокого, круто нависшего над озером берега обзор и впрямь открывался во все стороны. Впереди, насколько хватало глаз, расстилалось ровное, как полированный стол, водное зеркало, сливаясь у горизонта со слепящей синевой неба и стеной корабельного сосняка по ближним боковым берегам.
— Вон полюбуйтесь, внизу слева, в расщелине, — почему-то понижая голос, произнес секретарь обкома, — там их хозяйство размещается.
Повернув взгляд вслед его кивку, Золотарев внутренне обмер: под высоким, уродливо изгрызанным берегом копошилось множество обнаженных до пояса людей в окружении соединенных колючей проволокой надзорных вышек. «Так вот оно, как это выглядит! — задохнулся он про себя. — Ишь ты!»
Глядя на это соревнование людей со скалой, Золотарев вдруг отчетливо представил себя среди них, и ему сделалось не по себе. Ведь в той смертельной игре случайностей, в какой он принимал участие, все могло сложиться для него совсем иначе, и тогда копошение за колючей проволокой оказалось бы лучшим, что могло его ожидать. Он не мог знать, почему чаша сия миновала его, но оттого, что она все-таки его миновала, в нем тут же пробудилось горделивое сознание своей причастности к некоему избранному кругу, к племени победителей, так сказать, к тем, кто управляет, а не подчиняется. И Золотарев с веселым облегчением повернулся к спутникам:
— Ну, где этот ваш старикан?
— Да вот тут рядом, в леске, — заторопился шофер в явном предвкушении угощения. — Примет по первому классу!
Они пересекли полянку и по едва заметной тропе сквозь частый подлесок вышли к дому на опушке,
