скорее не дому даже, а домцу, времянке, зимовью, что ли, об одном окне и с плоской крышей. Зимовье маячило перед ними в самом бору, маня их своей хозяйственной опрятностью.
— Ишь устроился в заключении, старый хрен, — шутливо покачал головой Золотарев, — как на даче.
Шофер встревоженно заторопился:
— Так ведь работает человек, да еще, может, за троих. На нем здесь всё подсобное хозяйство держится! Без него бы пропали, одна рвань воровская да политические, а им, известное дело, работа — не в работу!
Видно, возможность лишиться дарового угощения задела его за живое, и он в страхе своем не заметил, как перешел границы субординации, на что тому и не замедлило указать его прямое начальство:
— Разговорчики, Шилов! Топай-ка лучше вперед, предвари старика, чтоб не как снег на голову…
Но хозяин уже выбирался к ним навстречу из довольно обширной пасеки, без всякой, впрочем, предохранительной сетки, а только в сдвинутой на самые брови то ли беретке, то ли кепке без козырька. На ходу он мелко кланялся им, не произнося при этом ни слова.
— Молчун, — пояснил Шилов, — секта такая, говорят, есть, но безвредный.
Так же молча тот пригласил их в дом и привычно засуетился, выкладывая перед важными гостями нехитрый набор своего угощения: миску с чуть присоленными омульками, сотовый мед, ежевику в большой стеклянной банке, четвертную бутыль медовой браги, кедровые орешки для приятного времяпрепровождения. Но во всем, что старик делал, было столько горемычной щедрости, готовности услужить, что от вынужденного этого его гостеприимства Золотарева брала оторопь.
Наблюдая за ним сейчас, — за его суетливыми движениями, за его услужливостью, — Золотарев вдруг поймал себя на мысли, что где-то, когда-то встречал этого человека. Собственно, хозяин и не был так стар, как это могло показаться в самом начале. Старила его, скорее, только седеющая бородка да ранние морщины, сквозь которые проглядывалось лицо складного мужичка лет сорока, не больше. Вглядываясь в это лицо и постепенно, слой за слоем снимая с него плотные тени времени, Золотарев, наконец, восстановил в себе цельный облик человека, которого он, конечно же, хорошо, даже слишком хорошо знал. И душа гулко зашлась в нем.
Судьба, будто продолжая наяву недавний сон в самолете, настигла его здесь, в этом лагерном зимовье, в лице исчезнувшего тогда в ночь ареста вместе с братом — Ивана Загладина.
«Сон в руку, — сглотнул он жаркую горечь в горле. — Начинается история!»
А тот всё так же молча крутился вокруг гостей, всё потчевал, по временам взглядывая в сторону Золотарева, но, встречаясь с ним в упор, тут же отводил глаза.
Выдать себя словом или взглядом было для Золотарева смерти подобно: люди уходили в небытие и за куда более невинные знакомства. Но и тот, видно, по врожденной робости не жаждал обнаружить своего знакомства с московским начальством. Всё же, чтобы застраховать себя от любой возможной случайности, Золотарев заторопил разомлевших уже было спутников:
— Пора, товарищи. — Он встал и первым повернул к выходу. — Дорога дальняя, а времени у меня — сами знаете.
Выходя, Золотарев спиной чувствовал их неприязнь, но к этому он был равнодушен: не по рангу злоба. Уже выйдя, обернулся и, поверх голов понуро идущих за ним сотрапезников, перехватил взгляд стоявшего на пороге Ивана и окончательно поняд, что тот узнал его, помнит, не держит зла.
По дороге Золотарев, как бы невзначай, спросил Шилова:
— За что хоть сидит-то твой малохольный?
— Вроде за секту и тянет. — В том еще бродило раздражение несостоявшегося застолья. — Ни за что не посадят.
Весь следующий путь Золотарев так и не проронил ни слова, он словно бы потерял всякий интерес к поездке, неясные предчувствия неотвратимой и грозной перемены в его жизни впервые легли ему на сердце, вызывая в нем глубокое, почти физическое отвращение ко всему окружающему.
Затем, в колготне встреч, заседаний, разъездов, Золотарев снова забылся, войдя в обычный азарт деловой круговерти, но в редкие минуты полного одиночества, в особенности по ночам, химеры прошлого опять принимались душить его, и он, охваченный смятением, искал хоть какого-нибудь дела, чтобы занять себя. Так или иначе, темные предчувствия не оставляли Золотарева, и, сам того не сознавая, он всеми способами оттягивал свой отъезд на острова. Временами ему мерещилось одно и то же навязчивое видение: вода, много воды и он в ней, в этой воде, как в аквариуме. Золотарев гнал от себя это бредовое наваждение, но оно, пробиваясь сквозь царившую вокруг него суету, вновь и вновь наваливалось на него, порою доводя его до тихой ярости.
Время шло, дни складывались в недели, матерело, набирало разгон душное лето, а Золотарев все еще торчал в области, петляя вокруг Байкала по самым захудалым хозяйствам. Москва не подгоняла, министр, видно, был доволен таким оборотом дела: чем меньше шума от возможного преемника, тем спокойнее. Тревожились, правда, Курилы — на его имя в Иркутск шел запрос за запросом, но это было не в счет: подождут!
Когда же откладывать отъезд долее стало невозможно: его задержка сделалась слишком заметной для окружающих, — он напоследок попросил Шилова отвезти его куда-нибудь, наобум, без цели и направления.
Выехав ранним утром, они почти до полудня кружили по приозерным дорогам: Байкал то исчезал из вида, то появлялся снова, будто звал, будто приманивал к своему прохладному берегу.
— Время заправляться, Илья Никанорыч, — определил Шилов, кивнув в сторону часов на щитке. — Тут поблизости рыбнадзор живет, мужик правильный, дело понимает, если не возражаете?
— Смотри сам. — За несколько недель круговых поездок Золотарев свыкся с прозрачно потребительским лексиконом своего временного водителя: на языке Шилова «правильный мужик», который «понимает дело», означало лишь степень очередного гостеприимства, не более того. — Только в меру.
— Кувшин меру знает, Илья Никанорыч, — сразу же оживился тот, сворачивая к берегу, — больше меры не нальет.
Безлесый берег полого спускался к воде, вернее, к камышу над водой, сплошным массивом уходившему далеко в озерный простор. Вскоре дорожная колея, выскользнув из-под колес, ушла в сторону параллельно озеру, а машина запрыгала по прибрежным кочкам к возникшему впереди у самой поймы камышовому же шалашу.
— Устраиваются люди! — возбужденно хохотнул Шилов, выбираясь из машины. — А тут крути баранку сутками, всю жизнь в бензине, как в дерьме. Сергеич!..
Сначала никто не откликнулся, тишина отозвалась лишь россыпью птичьего гвалта, потом сквозь камыш выявилась и тихо поплыла к ним навстречу выцветшая фуражка полувоенного образца:
— Петру Евсеичу, с большой кисточкой! — В узком проходе между зарослей обозначился нос лодки и сразу же вслед за этим стоящий в ней с шестом в руках рослый парень в брезенте с ног до головы. — Сколько лет, сколько зим!
— Вот гостя тебе из Москвы привез. — Шилов брал быка за рога. — Чем привечать будешь?
Парень почтительно сдернул брезентовую фуражку, обнажив большую, в льняной россыпи голову с ранними залысинами:
— Для хорошего человека завсегда найдется, Петр Евсеич. — Парень с нескрываемым любопытством вглядывался в Золотарева. — Только чего ж тут, в духоте париться, на ветерку-то, оно, сподручнее. — Он коротким жестом пригласил их в лодку. — Погода нынче самый раз, подсаживайтесь, тут рукой подать…
Тесный проход в камышах постепенно расширялся, образуя ровной ширины извилистый коридор. В зарослях по обе стороны лодки чутко прослушивалась подспудная жизнь озера: поплескивала жирующая рыба, надсадно перекликались кряквы, хищная птица беззвучно высматривала сверху себе добычу. И от всего вокруг веяло мощью и полнотой животного естества.
Парень осушил шест, сел на весла и, как бы сопереживая с московским гостем его теперешнее состояние, заговорил:
