— Места здесь, что говорить, богатые, птичьего молока и то достать можно, была бы охота. Здесь человеку самая жизнь, вон братуха мой только к зиме если на берег вылезает, а так в камышах живет, чешуей оброс, в тине запутался, птичьим пером в зубах ковыряет. Скоро сами увидите, недалече уже…
Лодка вновь врезалась в камыши, парень взялся за шест, встал и, уверенно лавируя среди зарослей, вывел ее на небольшую скрытую со всех сторон от обзора водную прогалину, где в жесткой оснастке стоял плот, на котором возвышалось нечто схожее с будкой или легким сарайчиком.
Из сарайчика тут же объявился человек, как две капли воды походивший на их лодочника, только чуть старше, чуть тверже, чуть основательнее в кости, с выражением нескрываемой досады на небритом лице:
— Чего еще?
— Гостя тебе привез, Санек, — заметно заискивая, сообщил тому парень, — из самой Москвы.
— Ну.
— Не ближний свет, понимаешь?
— Ну…
— Принять бы следоват по-людски.
— Ну…
— То-то и оно.
— Ну…
— Так бы и сказал!
— Ну…
Каждый раз он вкладывал в это свое «ну» иной смысл, отчего создавалось полное впечатление диалога, разговора, собеседования. «Да, брат, оглядываясь вокруг, сочувственно утвердился Золотарев, — поживешь в таком омуте, совсем говорить разучишься!»
За всё время их долгого столования бирюк так и не произнес другого слова, и лишь на прощанье, неуклюже пожимая протянутую Золотаревым руку, выдавил из себя в крайнем смущении:
— Если случится бывать… Мы с братухой завсегда рады… В общем, не сумлевайтесь… Всяко бывает…
На обратном пути парень вздыхал, маялся, доверительно объяснял им про брата:
— До войны первым парнем по округе числился, без евонной гармошки ни одна гулянка не случалась, а с фронту пришел, будто зашибленный: хватит, говорит, всего нагляделся, ничегошеньки боле не хочу, глаза б мои ни на что не глядели! Задумываться стал. Может, контузило его, а может, еще чего. Благо, притулился у нас в рыбнадзоре, днюет и ночует в камышах, на люди совсем не показывается…
По дороге в Иркутск Шилов, осторожно прощупывая настроение сановного спутника, рассказывал:
— Таких чудаков, вроде этого Сашки, у нас хватает, можно сказать, в каждой местности свой малохольный. Правду говорят: без чудака земля не держится. Однако не на том стоим, Илья Никанорыч, сами видели, какие дела в области завариваются, какие люди в рост пошли! Дайте срок, прогремит Иркутчина…
Золотарев слушал вполуха, молча позволяя обкомовскому водителю отрабатывать напоследок свой хлеб. Сейчас ему было не до этого жалкого лепета, внутренне он как бы уже переместился в иные широты и другой мир: подземный гул Курильской гряды исподволь заполнял его, чтобы отныне сохраниться в нем до конца.
Мысленно освобождаясь от окружающего, Золотарев отмечал про себя те немногие в его судьбе ориентиры, на какие бы он мог обернуться в трудную для себя минуту, но сколько ни обозревал прошлое, всё позади сходилось в одной-единственной точке: Кира. В инстинктивной потребности обрести на будущее хотя бы призрачную точку опоры, Золотарев загорелся сейчас же, немедля по приезде, позвонить ей, напомнить о себе, услышать от нее какие-нибудь, пусть самые пустяшные, но обязывающие их обоих слова. С этой горячечной мыслью он и простился с Шиловым у ворот обкомовской гостиницы.
Когда в прихожей ему сообщили, что его добиваются по телефону какие-то земляки по вопросу «государственной важности», он лишь поморщился от досады: «Знаем мы эти номера!»
— Ладно, успеется, — равнодушно бросил Золотарев. — Закажите-ка мне лучше Москву, вот вам номер телефона…
Но звонок обещанных земляков настиг его прежде, чем он успел дойти до своей комнаты. Золотарев было отмахнулся, но, снисходя к мукам дежурной, которая беспомощно единоборствовала с абонентом, взял трубку:
— Слушаю…
Из бессвязного, но напористого объяснения какого-то, заметно под хмельком человека, назвавшего себя уполномоченным главка, он понял, что где-то под Иркутском пятые сутки стоит эшелон с его земляками из Узловой, будущими курильчанами, что стоять им обещано неизвестно сколько и что поэтому от него требуется срочное вмешательство. Факт землячества собеседник подчеркивал с особенной старательностью, и это было неприятнее всего.
В другой раз Золотарев не преминул бы поставить на место напористого толкача, но сейчас, в ожидании разговора с Кирой, ему не терпелось отделаться от просителя как можно короче и проще.
— Возвращайтесь к эшелону, — приказал он и поспешил пресечь попытку собеседника продолжить разговор. — Повторяю, возвращайтесь к эшелону, завтра тронетесь. Всё.
Телефон зазвонил тут же, едва Золотарев положил трубку, и, что было еще удивительнее, Кира подошла сама. Он вдруг поймал себя на том, что волнуется:
— Здравствуй, это — Илья.
— Что с тобой, Золотарев? Где ты?
— Я из Иркутска.
— Так что же все-таки случилось, Золотарев?
— Просто решил позвонить.
— Невероятно, Золотарев. Ты? Мне? Из Иркутска? Невероятно.
— Но факт.
— Ты стареешь, Золотарев.
— С чего ты взяла?
— Становишься сентиментальным.
— Давай всерьез.
— Сколько угодно, но долго ли ты выдержишь?
— Кира, возьми себя в руки.
— Хорошо, я слушаю тебя, Золотарев.
— Как ты живешь?
— И это все?..
В таком духе они проговорили еще минут десять, и лишь наспех попрощавшись, он с горечью осознал, что лучше бы ему было и не начинать этого разговора вовсе.
Золотарев долго не мог заснуть. Никогда еще он не чувствовал собственное одиночество, отъединенность от всех остальных так остро, так ощутимо. Оказывается, на этой земле больше не осталось живой души, которая бы ждала его или хотела видеть в простоте, без дела, корысти, задней мысли. Вокруг него зияла пустота, вся в призраках и руинах минувших встреч, неначатых дружб, несостоявшихся связей: он уйдет, исчезнет, превратится в прах, в пыль, в пепел, не оставив после себя ни следа, ни памяти. И горше всего для Золотарева было сознавать, что эту долю он выбрал себе сам, что у него давно не осталось ни сил, ни желания что-либо исправлять в своей судьбе и что завтра утром он встанет и, не сожалея ни о чем, двинется дальше, по той же наклонной плоскости.
«Надо будет завтра нажать на путейцев, — проваливаясь, наконец, в сон, решил Золотарев, — действительно, безобразие!»
«Здравствуйте, любезный брат мой Матвей! Во первых строках своего письма радуюсь сообщить, что вашими молитвами, слава Богу, живу хорошо, чего и вам желаю. Душевно уповаю, что доехали вы до места в добром здравии и спокойствии. Лето тут у нас выдалось жаркое, сушь кругом стоит такая, что не приведи
