на языке Фокса могло означать все что угодно – от вспышки раздражения до попытки покрушить все вокруг или самоубийства.
– Время от времени его прорывает, причем каждый раз он спрашивает одно и то же – где Санскриты и почему их троих здесь держат. Я спросил у него, зачем ему нужны Санскриты, он ответил, что они ему вообще не нужны. Уверяет, будто шел из аптеки по Каприкорн-Плэйс и наткнулся на Полковника с мистером Шериданом. Полковник был не в себе, сказал Чабб, и он попытался привести его в чувство и доставить домой, однако Полковник упер палец в звонок и слышать ничего не желал.
– А что сам Полковник?
– От Полковника толку не добьешься. Витает где-то за пределами здравого смысла. Раз за разом высказывается в том смысле, что Санскриты произошли от гадюки и что их надлежит предать военному суду.
– Гомец-Шеридан?
– Изображает праведный гнев. Требует объяснений. Он-де сумеет сообщить об этом безобразии куда следует, и оно нам еще отольется горючими слезами. Вообще говоря, это нормальная реакция рядового гражданина, вот только под левым глазом у него то и дело дергается жилка. Все трое повторяют один и тот же вопрос – где Санскриты?
– Пора просветить их на этот счет, – сказал Аллейн и повернулся к Бейли с Томпсоном: – Тут попахивает горелой кожей. Пошарьте-ка в печи.
– Искать что-либо конкретное, мистер Аллейн?
– Нет. Хотя... Нет. Просто поищите. Остатки любой вещи, которую пытались уничтожить. Действуйте.
И он поднялся вместе с Фоксом наверх.
Первое впечатление, возникшее у него, когда он открыл дверь в гостиную, состояло в том, что Гомец только что вскочил на ноги. Он стоял лицом к Аллейну, вжав в плечи лысую голову и сверля его глазами, выглядевшими на белом, будто телячья кожа, лице совершенными кнопками на сапогах. Такую физиономию мог бы иметь персонаж плохого южноамериканского фильма. На другом конце комнаты возвышался, уставясь в окно, Чабб – этот походил на солдата под арестом, угрюмого и понурого, прячущего под маской послушания все свои мысли, чувства и поступки. Полковник Кокбурн-Монфор полулежал в кресле, открыв рот и храпя громко и неизящно. Он выглядел бы не столь омерзительно, подумал Аллейн, если бы перестал, наконец, изображать офицера и – с гораздо меньшим успехом – джентльмена: консервативный костюм, перстень с печаткой на том пальце, на котором таковой следует носить, башмаки ручной работы, полковой галстук, неяркие элегантные носки и лежащая на полу шляпа с Джермин-стрит – во всем ни следа какого-либо беспорядка. Чего никак нельзя было сказать о самом полковнике Кокбурн-Монфоре.
Гомец немедля забубнил:
– Вы, насколько я понимаю, и есть тот офицер, который отвечает за происходящее здесь безобразие. Прошу вас немедленно сообщить мне, почему меня задерживают без какой-либо причины, без объяснений и извинений.
– Разумеется, сообщу, – сказал Аллейн. – Все дело в том, что я рассчитываю на вашу помощь в том деле, которым мы в настоящее время занимаемся.
– Полицейская тарабарщина! – взвился Гомец. Под его левым глазом затрепетала мелкая мышца.
– Надеюсь, что нет, – сказал Аллейн.
– Каким еще “делом” вы тут занимаетесь?
– Проводим расследование, связанное с двумя людьми, которые живут в этой квартире. Братом и сестрой по фамилии Санскрит.
– Здесь, неподалеку.
– У них неприятности? – спросил, оскаливаясь, Гомец.
– Да.
–
